Книга Классы наций. Феминистская критика нациостроительства - Елена Гапова

Обе заявленные цели, интеллектуальная – введение нового концепта – и институциональная – присоединение к глобальным дискуссиям, организация исследований, – были связаны между собой. Термин «гендер», давая имя личному опыту отдельных женщин, означивал его как коллективный и позволял объединить его носительниц на основании осознания общности. Однако «…любой терминологический импорт ключевых понятий превращается в импорт эпистемологический, выполняющий не вспомогательную, техническую, обслуживающую, а скорее ведущую теоретическую функцию»[530], и трансфер знания предполагает освоение того концептуального поля, в рамках которого термин существует и имеет смысл. За новым концептом стояла особая социальная оптика и объяснительная парадигма, которая давала ответы на многие вопросы относительно устройства мира и своего места в нем. В то время эти экзистенциальные вопросы встали перед многими, так как мы оказались внутри огромного сдвига, обострившего социальную чувствительность и проходившего через «политику жизни», в которой сходятся «философские абстракции, этические вопросы и совершенно практические проблемы»[531]. Вопросы, на которое отвечало новое имя опыта, были связаны, среди прочего, с пониманием собственной телесности и сексуальности как элементов «рефлексивного проекта “я”», свойственного эпохе модерна, т. е. с конструированием субъектности. «Гендер» был одним из тех «слов» разворачивавшейся вокруг эпохи, которые помогали по-новому структурировать социальную реальность: «Когда меняется парадигма, мир меняется вместе с ней»[532].

Вместе с тем новый термин с такой готовностью принимался за «правильный ответ» потому, что за ним стояла мощная структура легитимации знания. Как известно, «режимы истины» включают соответствующие способы аргументации и институционально организованные и одобренные процедуры производства знания. Текст или теория обретают научную «цену» только в том случае, если их качество признается научным сообществом, т. е. экспертами, и сертифицируется академией – институтом по производству знания. Такая институциональная гарантия опирается на сложную структуру научного знания, в которую входят университеты и рейтинги, академические журналы и конференции, рецензирование и цитирование, академический издательский рынок и т. д. П. Бурдье считал такую структуру академического поля системой «цензуры», посредством которой академия защищает себя от проникновения «несертифицированных» продуктов, т. е. знания ошибочного или «другого», исходящего из иных представлений об истинности и нормативности, не соответствующего принятому канону, а также угрожающему сотрудникам института, чей статус основывается на одобренной научной парадигме, системе рангов и административных ресурсов. Заимствованная парадигма первоначально отвергалась постсоветской академией (превратившейся к тому времени в российскую, белорусскую, казахскую и другие национальные академии), и постсоветские гендерные исследования в течение значительного периода (и в большой мере сейчас) осуществлялись за пределами официальных структур. Источником их научной легитимности являлась западная наука как средоточие институционализированного знания и источник канона.

В этот период контроль за распределением ресурсов перешел от прежних – партийных – элит к новым, которые виделись международными фондами и правительствами непосредственно агентами демократических перемен[533], и, таким образом, благодаря международной поддержке смогли реализоваться многие постсоветские научные и культурные инициативы (центры, журналы, издательства, учебные и исследовательские программы). Грантовая политика фондов катализировала развитие исследований в новых областях (развивается то, что финансируется прямо или косвенно), а взаимодействие с донорами всегда предполагает освоение тех идеологий и ценностей, которые они продвигают[534]. Формирование нового интеллектуального пространства открывало возможности профессиональной работы и личной реализации: проведение исследований, научное общение в рамках семинаров и летних школ; вхождение в новую профессиональную среду; часто получение экспертной оценки своей работы. Особенно важны были стипендии: являясь престижным знаком признания научного качества в принципе[535], они давали получавшим их постсоветским исследователям возможность получить доступ к научной литературе, а также ознакомиться с принципами функционирования глобальной академии. В гуманитаристике и социальных науках формировалась категория интеллектуальных работников, чей статус был связан с приобщенностью к глобальной академии и международным интеллектуальным дискуссиям. Вхождение в новый, «эксклюзивный» интеллектуальный мир порождало чувство солидарности на основании владения «общей тайной», обладания сакральным знанием. Мишель Фуко в одном из своих поздних интервью со своеобразной ностальгией вспоминал ту эмоциональную солидарность, поддержку, чувство принадлежности к тайному сообществу и «общей цели», которые практиковали геи в те времена, когда гомосексуальность была вне закона. «Гендер» (и некоторые другие категории) в момент своего появления на постсоветском пространстве связывал людей подобным же образом, который Э. Дюркгейм определял как «механическую» (основанную на идеологической общности) солидарность.

Гендерные исследования находились в особой ситуации, так как гендерные проблемы могут быть отнесены к «правам человека» и демократизации. Во всех крупных фондах в постсоветском регионе существовали женские программы (или программы продвижения гендерного равенства), которые поддерживали в рамках «третьего сектора» феминистский активизм и, частично, гендерные исследования. «Третий сектор» как будущая основа гражданского общества рассматривался как «проект политического убеждения, посредством которого предполагалось преобразовать якобы безответных и пассивных советских людей в активных граждан, сознательных потребителей, защитников собственных прав и интересов»[536]. Активисты «нового знания» рассматривались международными фондами как проводники новых, демократических идей и воплощение новых профессиональных отношений, основанных на личной инициативе и активности.

В 1990-х многие женские организации объединяли исследовательскую и активистскую деятельность, рассматривая, как и их западные предшественницы, «феминистскую науку» как основание для феминистской практики. Они занимались переводом и изданием литературы, организацией конференций, исследовательскими проектами, например подготовкой отчетов по положению женщин, домашнему насилию для ООН и других международных организаций. В то же время центры гендерных исследований организовывали публичные лекции и дискуссии, являлись «местом сбора» активисток, были связаны с группами помощи или роста сознания; проводили консультации по проблемам насилия, выступали в газетах, вводя в обиход новые «гендерные» темы и точки зрения[537]. Например, одна из значимых организаций постсоветского региона – Харьковский центр гендерных исследований – характеризовал свою деятельность следующим образом: «Сейчас мы работаем на двух уровнях: как общественная организация и как университетская программа, фактически, как первая программа по женским исследованиям в Украине»[538]. Некоторые женские организации создавались как филиалы западных структур с целью организации помощи женщинам[539], обычно жертвам насилия или сексуального трафика, так как категория «женщины» выделялась прежде всего на основании особого женского опыта угнетения со стороны мужчин, т. е. патриархата.