Книга Хрупкие вещи - Нил Гейман

Жар-птица сидела на освещенной солнцем ветке авокадо. Она словно сияла изнутри, отражая солнце, как если бы ее перья были сплетены из света, переливавшегося пурпуром, зеленью и золотом. Потом это небесное создание принялось прихорашиваться, подставив солнцу расправленное крыло. Оно ворошило и поправляло перья, пока не пригладило все до единого. Затем наступила очередь второго крыла. Завершив процесс, птица удовлетворенно чирикнула и слетела на землю. Близоруко осматриваясь, она потрусила по высохшей грязи.

– Смотрите! – воскликнул Джеки Ньюхаус. – Она нашла зерна.

– Как будто знала, где искать, – сказал Огастес ДваПера Маккой.

– Я всегда сыплю зерна в том месте, – улыбнулся Зебедия Т. Кроукрастл.

– Какая красивая, – повторила Вирджиния Бут. – Но даже отсюда заметно, что она намного старше, чем я себе представляла. Глаза мутные, ноги заплетаются. Но все же какая красивая!

– Птица Бенну – красивейшая из всех птиц, – сказал Зебедия Т. Кроукрастл.

Вирджиния Бут вполне могла объясниться с египетским официантом, но на этом ее языковые познания заканчивались.

– Что за птица Бенну? – спросила она. – Это жар-птица по-египетски?

– Птица Бену, – ответил профессор Мандалай, – ночует на ветках персеи. На голове у нее два пера. Иногда ее изображают, как цаплю, иногда в виде орла. Но это все – только легенды.

– Смотрите, она склевала зерно и изюм! – воскликнул Джеки Ньюхаус. – Теперь ее явно шатает. Но какое величие, даже в опьянении!

Зебедия Т. Кроукрастл подошел к жар-птице, с немалыми усилиями ковылявшей взад-вперед по пыли под авокадо. Он встал прямо перед жар-птицей и вдруг, очень медленно, поклонился ей. Поклонился по-стариковскн, натужно и скрипуче, но все-таки именно поклонился. И жар-птица поклонилась в ответ, а потом повалилась в пыль. Зебедия Т. Кроукрастл почтительно поднял ее на руки и понес обратно во дворик за кафе Мустафы Строхайма. Остальные последовали за ним.

В первую очередь Зебедия выдернул и отложил в сторону два великолепных золотых пера из хохолка. Потом, не ощипывая птицу, он выпотрошил ее и положил на угли.

– Жар-птица жарится быстро, – предупредил Кроукрастл. – Готовьте тарелки.

Древние египтяне приправляли пиво кардамоном и кориандром, поскольку не знали хмеля. Пиво у них выходило вкусное, душистое и хорошо утоляло жажду. После такого пива можно было и целую пирамиду построить, что иногда и случалось. Пиво в банке внутри жар-птицы кипело и распаривало ее изнутри. Когда жар от углей достиг перьев птицы, они сгорели, будто магниевая фольга, с такой яркой вспышкой, что эпикурейцам пришлось зажмуриться.

Воздух пропитался запахом жареной дичи, сочнее утки, тоньше фазана. У изголодавшихся эпикурейцев потекли слюнки. Казалось, времени прошло всего ничего, и вот Зебедия уже снимает жар-птицу с раскаленного ложа и ставит на стол. Потом он разрезал ее на куски и разложил дымящееся мясо по тарелкам. Каждый кусочек он полил соусом. Кости отправились прямиком в огонь.

Все члены Эпикурейского клуба расселись на заднем дворе кофейни Мустафы Строхайма вокруг древнего деревянного стола. Они ели руками.

– Зебби, это восхитительно! – воскликнула Вирджиния Бут с набитым ртом. – Так и тает во рту. Вкус просто неземной.

– Это вкус Солнца, – сказал Огастес ДваПера Маккой, поглощая мясо с рвением, на которое способен только по-настоящему большой человек. В одной руке у него была ножка, в другой – кусок грудки. – В жизни не пробовал ничего вкуснее, и я не жалею, что проделал такой долгий путь, чтобы попробовать это чудо. Но я все же буду скучать по дочери...

– Волшебно, – добавил Джеки Ньюхаус. – Это вкус любви и прекрасной музыки. Это вкус истины.

Профессор Мандалай записывал все. Он описывал свои ощущения, записывал впечатления других членов клуба, стараясь при этом не замарать страницы, поскольку в свободной руке у него было зажато крылышко, которое он объедал с величайшим тщанием.

– Странно, – сказал Джеки Ньюхаус, – по мере насыщения у меня во рту и в желудке становится все горячее.

– Да. Так и должно быть. К этому лучше готовиться заранее, – откликнулся Зебедия Т. Кроукрастл. – Есть огневок и раскаленные угли. Иначе на организм выйдет тройная нагрузка.

Зебедия Т. Кроукрастл трудился над головой птицы, разгрызая кости и клюв. Они молниями вспыхивали у него во рту, но Зебедия лишь ухмылялся и продолжал жевать.

Кости жар-птицы, брошенные в очаг, сначала занялись оранжевым, а потом вспыхнули ослепительно белым пламенем. На двор кофейни Мустафы Строхайма опустился густой жар, все вокруг мерцало, как если бы сидящие за столом смотрели на мир сквозь воду или марево сна.

– Какая прелесть! – чавкала Вирджиния Бут, – В жизни не ела ничего вкуснее. Это вкус моей юности. Вкус вечности. – Она облизнула пальцы и взяла с тарелки последний кусок жаркого. – Сантаунская жар-птица, – сказала она. – А она еще как-нибудь называется?

– Феникс из Гелиополиса, – ответил Зебедия Т. Кроукрастл. – Птица, гибнущая в пламени и возрождающаяся из пепла, поколение за поколением. Птица Бену, носившаяся над водами, когда еще не было света. Когда приходит время, она сгорает в огне из редких пород дерева, пряностей и ароматных трав и воскресает из пепла, раз за разом, к вечной жизни.

– Горячо! – воскликнул профессор Мандалай. – У меня внутри все горит! – Он хлебнул воды, но легче, видимо, не стало.

– Мои пальцы, – произнесла Вирджиния Бут. – Взгляните на мои пальцы. – Она протянула руку над столом. Пальцы светились изнутри, словно подсвеченные огнем.

Воздух стал таким горячим, что в нем можно было запечь яйцо.

Внезапно с шипением посыпались искры – это два желтых пера в волосах Огастеса ДваПера Маккоя стали стоймя, как струи фейерверков.

– Кроукрастл, – сказал охваченный пламенем Джеки Ньюхаус. – Признайся, как долго ты ешь Феникса?

– Больше десяти тысяч лет, – сказал Зебедия. – Тысячей больше, тысячей меньше. Это не трудно, если наловчиться; наловчиться – вот в чем загвоздка. Но этот Феникс – лучший из всех, что я готовил. Или правильнее сказать, что сегодня я удачнее всего приготовил этого Феникса?

– Годы! – воскликнула Вирджиния Бут. – Они из тебя выгорают!

– Все верно, – признал Зебедия. – Но прежде чем приступить к трапезе, надо привыкнуть к жару. Иначе запросто можно сгореть.

– Почему я этого не помнил? – спросил Огастес ДваПера Маккой сквозь окружавшие его языки пламени. – Почему я не помнил, как уезжал мой отец, и его отец до того, как они все уезжали в Гелиополис есть Феникса. Почему я вспомнил об этом только сейчас?

– Потому что сейчас и твои годы тоже сгорают, – сказал профессор Мандалай. Он захлопнул книгу в кожаном переплете, потому что страница, на которой он писал, вспыхнула. Обрез книги обуглился, но все остальное не пострадало. – Когда годы сгорают, возвращается похороненная в них память, – Профессор выглядел намного плотнее, живее, и он улыбался. Раньше никому из членов Эпикурейского клуба не доводилось видеть улыбки профессора Мандалая.