Книга Тишина - Питер Хег

Надо быть осторожным с честными высказываниями. Он вдруг услышал, как вокруг него собирается одиночество. Он почувствовал, как она его слушает. Он ощутил, что она в эти минуты слышит и понимает его систему.

— Даже с детьми часто чувствуешь одиночество, — сказала она. — Даже в семье. Дети очень быстро меняются. Нет никакой стабильности. Все время думаешь, что еще немного — и они покинут тебя. В этот раз я не была дома месяц. Когда через три недели я вернусь домой, они уже изменятся — будет казаться, что ты их впервые видишь. Как будто они чужие. И каждый день приносит новое. Может, и правда, что любовь длится вечно. Но выглядит она каждый раз по-новому.

Впереди стояла сплошная пелена тумана, их катер нырнул в нее.

Из тумана выступил мост Лангебро. Он был перекрыт. Но у здания профсоюза торговых и офисных служащих стоял полицейский автомобиль. Если тебя лишили водительских прав в двух европейских странах, ты инстинктивно начинаешь искать глазами полицейского с радаром. Каспер обнаружил его на противоположном тротуаре моста рядом с наблюдательной вышкой. Африканка тоже его заметила.

— Нас увидят, — сказала она, — и вытащат наверх, здесь повсюду морские патрули.

Каспер сделал знак, — и катер свернул в каналы Кристиансхауна. Большая часть квартала была эвакуирована, окна офисов были темны, окна покинутых квартир — тоже, на улицах никого не было. Катер скользнул в арку моста под улицей Торвегаде. Своды арки усиливали все звуки, вогнутые поверхности фокусируют звук в одном центре, арки мостов — это акустические хрустальные шары, они собирают все сигналы из окружающего мира. Каспер слышал эхо пустых квартир. Он слышал звук воды, просачивающейся через кирпичную кладку. Звук начинающихся разрушений. И где-то вдали — непонятно откуда взявшийся звук тропиков.

В самом последнем доме на улице Овергаден Ниден Вандет, где-то высоко, сквозь плотные шторы пробивались узкие полоски света.

2

Птицы из влажных тропических лесов не пели, они смеялись, визгливо кричали и хрипели. Позади мерещилась крутая голубая тень Килиманджаро, окутанная легким туманом. У подножия горы — сочная зелень равнин Серенгети. Перед саванной — тропический лес и птицы. Перед тропическим лесом — женщина, сидящая в кресле у столика, на котором стояли две бутылки какого-то спиртного и бокал.

Ей могло быть девяносто пять, а могло быть и двести девяносто пять лет. Когда-то давно, в доисторические времена, она слилась с креслом, и уже невозможно было определить, где кончается человек и начинается массивная мебель.

Каспер подъехал к столику. Он все еще не решался дышать. Слишком уж сильным был запах — запах смерти и ликера.

Африканка осталась у двери.

— Это мучные черви, — сказала сидящая в кресле женщина. — Для птиц. Они заползают под ковер и разлагаются там. Ничего не поделаешь. Возьмите стаканчик, мой милый, а как вы меня нашли? Кто эта черная малышка?

В комнате могло бы быть светло, воздух мог бы быть свежим — шесть окон выходило на канал. Но они были закрыты шторами и жалюзи.

— Я сын Максимилиана Кроне.

— А нет ли у нас какого-нибудь удостоверения личности, мой милый?

Кожа ее лица была безжизненной — как у восковой куклы. Один глаз в серую крапинку слепо смотрел в джунгли, второй был черным и напряженно-выразительным. Он изучал паспорт Каспера.

Помещение было большим, но непроходимым. Джунгли вырастали из огромных керамических горшков, стоящих на нейлоновом ковре перед фотообоями с африканским пейзажем. Перед растениями — стол, стул и штативы с оранжерейными лампами. Среди зарослей летала, по меньшей мере, сотня птиц. Остальные две трети помещения были заняты компактной массой бумаги и картона. От пола до потолка все было забито однородными глыбами, состоящими из книг, фотоальбомов, пачек писем, журналов, почтовых открыток, архивных ящиков, каталожных ящиков, картин и свернутых плакатов.

— Это лишь третья часть, — пояснила она. — Остальное находится в архиве Королевской библиотеки. Включая фильмы и видео. Полторы тысячи часов записей.

— Вы были знакомы с моей бабушкой.

Приподняв одну из бутылок обеими руками, она развернула ее к Касперу, он покачал головой. Она налила себе. Сначала из одной бутылки, а потом из другой, это был зеленый и желтый шартрез. Она смешала их в соотношении один к одному.

Бокал был узкий. Но небольшой диаметр с успехом компенсировался длиной — он был высоким, как цветочная ваза. Возможно, для того чтобы сократить долгий путь от стола ко рту. Если очень надо будет выпить.

Надо было очень. Она выпила, словно рабочий с пивоварни, заливая в себя жидкость и не делая при этом никаких глотательных движений. Потом она отставила стакан и прищелкнула языком.

— Надо себя баловать. Особенно если живешь в одиночестве. Хенри умер десять лет назад.

На полу Каспер увидел свидетельство того, как она себя баловала. Два ряда бутылок, аккуратно выстроенных в линию, словно реквизит перед представлением, — по двадцать с лишним штук каждого цвета. Мозг ее, должно быть, был словно зеленый грецкий орех, законсервированный в спирте и сахаре. Похоже, что ему ничего не удастся узнать.

— Твоя бабушка приехала в Данию с «венскими детьми». В марте двадцатого года. У каждого на шее был специальный паспорт. В Австрии они бы умерли от голода. Она приехала в той же группе, что и Илона Визельманн. Впервые выступала в «Маленькой монахине» в Королевском театре, в восемнадцать лет. Одна из многочисленных подруг Эрнста Рольфа. Вышла замуж за Стентофта. Того самого, автора песни «Твое сердце в опасности, Андресен».

Птицы смолкли. Какой-то звук стал наполнять помещение. Звук приводимой в действие абсолютной памяти.

— Твою бабушку отдали на воспитание. В семью, владевшую мастерской, где делали вышивки. В Эрёскёпинге. Девицу это, черт возьми, не очень-то устраивало. Какие-то каторжные работы. В первую зиму она ушла по льду в Свенборг. Тогда в цирковые представления в шатре включали ревю. Она уехала с одним из исполнителей ревю. Сохранилось ее фото с тех времен. В пальто наполовину из овечьей, наполовину из верблюжьей шерсти. Страшное, как смертный грех. Пальто.

На плечо ей села птица, амазонский попугай, птичка ценой в пятьдесят тысяч крон — эмалево-голубой, золотистый, красный, он заворковал, она ответила ему идентичным гортанным звуком. Птица положила клюв ей на руку.

— Я знаю, о чем ты думаешь, мой милый. Ты думаешь: «Почему она не найдет себе нового друга. Чтобы вместе ездить в Дюрехавен». Мне ведь всего лишь чуть-чуть за восемьдесят. Но ты так думаешь, потому что еще зелен. Ты еще не встретил большую любовь. Так, как у нас с Хенри, уже никогда не будет. Я даже не могу поставить на стол его фотографию. Ту, большую, сделанную в пятьдесят втором у Эльфельдта. Мне начинает казаться, что он зовет меня. Психолог сказал, чтобы я ее убрала.

— Вы не сталкивались с какими-нибудь конфессиями в цирке? С Восточной церковью?