Книга Тишина - Питер Хег

— Мне тридцать пять лет, — сказала она. — У меня муж и двое детей.

Серебро, которое он держал в ладони, было теплым. У него был ее запах. Он знал, что где-то в тропиках должно быть растение, в солнечный полдень источающее точно такой же аромат.

Он перевернул медальон. На обратной стороне были выгравированы два зулусских щита, два ассегая крест-накрест и слова: «Первый Панафриканский чемпионат по айкидо».

— Меня все больше и больше привлекает жизнь монахини, — отозвался Каспер. — Можно ли надеяться?

Они остановились напротив двух мелководных стоянок между двумя молами, далеко впереди на одном из молов что-то шевельнулось — если не считать этого, то все вокруг было тихо. Сестра Глория выкатила его на платформу и опустила на землю. Она повезла кресло — медленно, спокойно — через дорогу, на территорию порта. Вокруг не было слышно ни одной машины. Каспер обожал ночь. Когда он был маленьким, мать иногда читала ему, не часто — на это не было особенно ни времени, ни сил, — но случалось, что читала. Книжку под названием «Палле — один на свете». Он слышал тишину в книге. За рисунками, за текстом, за очевидным одиночеством книги ему была слышна приносящая отдохновение тишина города, в котором все замерло.

Сейчас он чувствовал то же самое — полное спокойствие окружающего его города. И то, что какая-то всеобъемлющая женственность движет его вперед.

На последней бетонной швартовой тумбе сидел человек в конской попоне. Уже на середине мола Каспер понял, что видел его раньше — видел или слышал.

Человек с лицом цвета свежесваренной свеклы встал, в бирюзовых глазах не было никаких признаков того, что он узнает Каспера, да и вряд ли это было возможно — Каспер был обмотан бинтами, словно мумия. Это был тот человек, который неподалеку от Национального банка вел катер Стине — целую двухнедельную вечность назад.

— Если нам надо попасть в блокированный район, — заявил он, — то еще пять тысяч сверху.

Бор выглядел еще более несчастным в свете энергосберегающих ламп. Стине когда-то рассказывала Каcперу о неприятии Эйнштейном трактовки квантовой механики. Как и все великие игроки в покер, Эйнштейн обладал чувством границ случайного. Встреча здесь, в Южной гавани, с человеком со свекольным лицом находилась за этими границами. Каспер поежился. На короткое мгновение у него возникло чувство, что Всевышняя играет краплеными картами.

Он достал коньяк, африканка протянула ему два стаканчика для промывания глаз. Несмотря на дрожь в руках, он не пролил ни капли.

— Мы с сестрой Глорией, — сказал он, — живем в одном и том же монастыре. Мужское и женское отделения разделены решеткой. Мы смотрели друг на друга через решетку целый год. Как раз сегодня, в день ее восемнадцатилетия, нас отпустили в город. Так что мы хотели бы отпраздновать это в одиночестве.

Человек посмотрел на повязки, на гипс. На инвалидное кресло.

— Тогда пять тысяч сверху. В качестве залога. Получите их назад, когда вернетесь.

Каспер надел очки. Отсчитал половину суммы. Не без труда.

— Мы оставим катер там, — сказал он. — У Новой гавани. Для вас — никакого риска. Вы, конечно, помните, что такое быть влюбленным, когда тебе восемнадцать.

Человек уставился на Каспера. Каспер поднял стаканчик.

— За Спасителя, — воскликнул он. — Первый тост всегда за Спасителя.

Сестра Глория положила алюминиевые рельсы на пристань и закатила Каспера в катер.

— Это «Янмар», — заметил свекольный человек, — вы управитесь с ним?

Монахиня откинула кожух двигателя, открыла топливный кран, повернула ключ зажигания — двигатель проснулся. Она отвязала швартовы, включила передачу, прибавила газ — катер медленно проследовал мимо стоящего на пристани мужчины. Каспер снова поднял стаканчик.

— Она окончила курсы кочегаров, — сообщил он. — До того как пошла учиться на медицинский. Но потом она дала вечный обет. И поднялась до черного пояса.

Катер вышел из Шлюзовой гавани, здесь фарватер становился шире.

— У нас здесь были тренировки, — сказал Каспер, — когда я был маленьким. Небольшие цирки, у которых не было средств на настоящие зимние стоянки, снимали площадки в Северной гавани или здесь. Весной в обеденный перерыв мы приходили сюда и сидели на молу — возле складов с пряностями. У меня тогда была мечта, фантазия — тогда и потом, долго-долго. Такая постоянно возникающая картинка. Я представлял себе, что у меня будут дети и я покажу им, где я жил. Я всегда представлял себе именно эту гавань. В один прекрасный день я буду стоять с детьми на корме парусного судна, глядя на Южную гавань, — и мы отправимся в путешествие. Это будет чувство великой свободы.

— А с вами была какая-нибудь женщина? — спросила африканка. — В мечтах?

Он задумался.

— Нет, — ответил он. — Честно говоря, там были только я и дети.

Они прошли мимо острова Тайльхольмен, по левому борту открылась бухта Тёммергравен — они приближались к блокированному району. Ограждение представляло собой нейлоновую сеть, свисающую с каната, протянутого поперек входа в гавань и прикрепленного к оранжевым буйкам, — в середине была плавучая платформа с небольшой будкой и шлагбаумом.

Он вспомнил другие преграды, встретившиеся на его пути, пока он искал Клару-Марию. Он подумал о Синей Даме. Он знал, что перед ним то, что проецируется из его собственного сознания. На мгновение это понимание сделало его совершенно беззаботным.

Он подумал о владельце катера, это в очередной раз было и препятствием на пути к девочке, и средством, которое может помочь найти ее. Он посмотрел на сидящую перед ним африканку — еще одно олицетворение женского. Он чувствовал повторы, он был в плену звуковых повторов — какой-то бесконечно крутящейся записи. Но в первый раз в жизни он осознавал это. В этом осознании предчувствовалась свобода, он слышал это.

— Нас туда не пустят, — проговорила африканка.

Он прислушался — в будке никого не было.

— Мы выполняем мирную миссию по поручению Всевышней, — произнес он, — космос на нашей стороне.

Она помогла ему слезть с кресла и опуститься на дно катера, сама же легла на банку, катер проскользнул под шлагбаумом. Платформа также была пуста, они оказались в гавани Гасверк.

— Почему у тебя нет детей? — спросила она.

Он с удивлением услышал, что говорит правду. Или ту маленькую часть правды, которую можно произнести вслух.

— Возможно, я никогда не верил, что когда-нибудь обрету достаточно внутренней стабильности. Столько, сколько необходимо ребенку. Я чувствовал, что готов трудиться для детей в течение какого-то промежутка времени — полчаса, сорок минут. На манеже. Пока горят софиты. Но что я, похоже, не особенно гожусь для более длинной дистанции.

— А женщина была когда-нибудь?

— Всерьез только одна. И совсем недолго.