Книга Эйфельхайм: город-призрак - Майкл Фрэнсис Флинн

Дитрих со смешанными чувствами наблюдал за тем, как крэнки растворяются в небе. Доводов против было два. Армия разболтает секрет без особых усилий, посеяв по всей округе изрядное волнение, а даже мимолетное появление Ганса и его спутников придаст молве плоть. С другой стороны, крэнки смогут вернуть проволоку и тем ускорить свое отправление. Ergo… Главный вопрос в том, что произойдет раньше — прибытие любопытных или отлет гостей. Конечно, к настоящему моменту слухи наверняка уже широко разошлись, так что россказни солдат не слишком осложнят ситуацию. А вот насчет отбытия крэнков у Дитриха ответа не нашлось.

По дороге к Церковному холму священник проходил мимо домика Терезии и заметил ее лицо в раскрытом окошке. Они встретились взглядом, и он вновь увидел закоченевшую, неспособную плакать девочку лет десяти, которую увез в леса. Взмахнул рукой, и что-то, кажется, дрогнуло в ее чертах, но девушка захлопнула ставни, прежде чем он смог в этом убедиться.

Дитрих медленно опустил руку и сделал еще несколько шагов по склону, а потом внезапно сел на валун и заплакал.

* * *

После полудня того же дня Дитрих и Иоахим кормили приходскую скотину. Воздух в сарае был теплым от тел животных и густым от запаха навоза и соломы.

— Я буду очень рад, — заметил пастор, бросая вилами силос в кормушку, — когда крэнки отбудут, а Терезия вернется к своим обязанностям.

Иоахим, занятый более шумным делом у клеток с цыплятами, прервал свое занятие и отбросил ладонью прядь волос с бровей:

— Сосиску в свинью обратно не превратить.

Священник нахмурился и оперся на вилы. Корова замычала. Минорит повернулся и раскрошил корм птицам. Из пристройки доносился грохот горшков.

— Она всегда была мне словно дочь, — сказал Дитрих наконец.

Иоахим хмыкнул:

— Дети — проклятие отцов. Мне это говорил мой папаша. Имел в виду меня, конечно. Он потерял руку в войне баронов и вечно бесился от того, что больше не может кромсать других людей на куски. Хотел, чтобы я занял его место, стал наследником дяди, но я желал только, чтобы во мне пребывал Господь, а профессия мясника казалась мне не самой верной дорогой в Новый век. — Дитриха передернуло, и Иоахим кивнул. — Ты научил Терезию любви к ближнему, но, когда от нее потребовалось величайшее милосердие, его у нее недостало. Я так и записал в дневнике: «Даже подопечная пастора Дитриха подверглась испытанию и не выдержала его».

Дитрих покачал головой:

— Никогда не говори так. Это причинит ей боль. Скажи лучше: «Пастор Дитрих подвергся испытанию и не выдержал его», ибо я всегда ошибался в своих оценках других.

В сарай ворвался Скребун, жужжа, щелкая и потрясая поварешкой. Дитрих подпрыгнул от неожиданного вторжения и выставил перед собой вилы, но, когда увидел, кто перед ним, вытащил упряжь для переговоров из заплечного мешка и надел ее на голову.

— Где Ганс? — спросил крэнк. — Время прошло, а пища не приготовлена.

Иоахим открыл было рот, чтобы ответить, но Дитрих предостерегающе поднял руку.

— Мы не видели его с самого утра, — увильнул он от ответа.

На это крэнк стукнул кулаком по дверному косяку, пробормотал какое-то слово, которое «домовой» не перевел, и выскочил из сарая.

Дитрих стащил с головы ремешки и осторожно выключил устройство:

— Итак, он не знает. Значит, Гроссвальд не посылал их. — Пастор обеспокоился. Увалень заточил Ганса в тюрьму за похищение Дитриха из донжона замка Фалькенштайна. Какое наказание может последовать за этот новый проступок?

* * *

К службе третьего часа барон Гроссвальд узнал о случившемся и ворвался в пасторат, толкнув дверь так, что та хлопнула и отскочила от стены. Дитрих, готовивший проповедь, отшатнулся от аналоя, уронив на пол часовник, у которого подогнулись страницы.

— Он покажет мне свою шею, когда вернется, — кричал Гроссвальд. — Почему Манфред дозволил ему?

В комнату протолкнулись Пастушка и Скребун, и предводительница паломников задержалась на мгновение, чтобы прикрыть дверь от февральского холода.

— Господин барон, — сказал Дитрих. — Герр Манфред не оспорил присутствие Ганса на смотре по той причине, что ранее взывал к вашему долгу и решил, что те явились по вашей воле.

Гроссвальд забавными скачками мерил пространство перед светящимся камином; они напомнили Дитриху прыжки через скакалку, но явно выдавали сильное волнение предводителя крэнков.

— Мы и так потеряли слишком многих, — сказал тот, обращаясь не к одному только Дитриху, ибо на это откликнулась Пастушка:

— Трое погибли от холода, один из них ребенок, прежде чем ты хотя бы попытался… войти в деревню. И затем…

— Алхимик, — добавил Скребун.

— Не произноси его имя, — предупредил Гроссвальд главного философа. — Я не желаю видеть, как еще одна жизнь оборвется — причем так бессмысленно!

— Если жест Ганса напрасен, — возразила Пастушка, — зачем мы вообще заботимся о собственных жизнях?

Гроссвальд замахнулся на нее, но крэнкерин ловким движением отразила удар, словно рыцарь, парировавший выпад меча. Оба сдержались, но смотрели друг на друга искоса, насколько так можно было сказать об их чудных глазах.

— Неужели ты рассчитывал питаться от щедрот герра Манфреда, — настаивал Дитрих, — ничем не отблагодарив его? Разве не дал он тебе пищу и кров зимой?

— Ты смеешься над нами, — сказал Гроссвальд, стряхивая руку, которую Скребун предупреждающе положил на его плечо.

— Я не знал, что Ганс мог действовать вопреки твоим повелениям, — сказал Дитрих. — Разве покорность вышестоящему не записана в атомах вашей плоти?

Скребун, выдававший доселе свое возбуждение только покачиванием на месте, быстро протянул руку, сдерживая Гроссвальда.

— Я отвечу на это, Увалень. — Дитрих отметил про себя то, что тот использовал уменьшительную форму. Среди взрослых это означало либо проявление нежности, либо снисхождения, а крэнки, судя по наблюдениям пастора, особой нежностью друг к другу не отличались.

— Атомы нашей плоти, — пояснил философ, — предписывают нам… вкус… к покорности вышестоящим. Но голодный может поститься, а мы умерить страсть к покорности. У нас есть поговорка, которая гласит: «Подчиняйся приказу, пока ты не силен настолько, чтобы его ослушаться». И другая: «Власть ограничивается пределами досягаемости».

Он совсем по-человечьи кивнул в сторону отошедшей в угол комнаты Пастушки.

— И очень многое зависит, — отозвалась та, — от того, кто отдает приказы.

Увалень окаменел на мгновение, затем внезапно ринулся наружу, да так, что дверные петли жалобно скрипнули.

— Понимаю, — сказал Дитрих, закрыв за ним дверь.

— Неужели? — сказала Пастушка. — Меня мучает вопрос. Может ли человек поститься вечно, или же голод в итоге повергнет его в отчаяние?