Книга Мое чужое лицо - Ника Муратова

Потом он услышал голос. По телефону, когда не видишь лица, так легко узнать голос, переворачивающий тебе когда-то душу. Он опешил. Он был в шоке. Он решил, что Альбина позвонила ему из больницы. Он не знал, что сказать. Но голос зазвучал вновь — оправдываясь, издеваясь, напоминая, что он вновь ошибся. Голос уточнял, что его обладательница незнакома ему. Он бросился тогда в больницу. К Булевскому. Умолял пустить его к Альбине. Обещал пробыть там лишь секунду, только взглянуть на неё, сказать что-нибудь. Что? Он не знал. Но ему НАДО было её видеть. Убедиться, что она находится в палате, а не где-нибудь еще. Иначе, казалось, он сойдет с ума. Профессор не пустил его. Но говорил о ней обстоятельно, детально описав состояние, осложнения. Тёма поверил. Всегда с легкостью веришь в то, что совпадает с твоим внутренним ожиданием, что комфортно для твоего восприятия. Он знал, чувствовал, что профессор лжет. Но он все равно поверил ему.

И пребывал в этом убеждении довольно долго, даже начал приглядываться к Катерине, что она за человек такой, почему такая странная, что скрывает за своим страхом и недоверием. Он нашел её забавной и запоминающейся. Запоминающейся своей двойственностью. Она напоминала маленького ребенка, надевшего мамины туфли на высоком каблуке — видно, что нога еще не доросла, что ходить очень неудобно, но желание показаться выше, чем ты есть, сильнее любых неудобств. И ребенок идет, с гордо поднятой головой, демонстрируя свое упорство.

Все-таки память одержала верх в борьбе с воспоминаниями. Вместо того, чтобы заглушить мысли об Альбине, память Тёмы вытащила их все на поверхность, вымыла, вычистила, отшлифовала и разложила сушиться на открытом солнышке. Эти посвежевшие воспоминания сверкали так, что слепило глаза. Он не мог отвязаться от них, не мог прогнать их. Он мог лишь опровергнуть свои подозрения, доказать, что осколки прошлого не имеют никакого отношения к настоящему. И потерпел в этом полный провал.

Тёма пригласил её отметить Сашкино возвращение в семью. Ему хотелось оказаться с ней рядом, убедиться, что она живая, настоящая и.. чужая. Он ждал её у подъезда, она не заметила его. Он стоял совсем рядом, наблюдал, прислушивался к ощущениям. В темноте не видно лица. Но силуэт, движения, привычка вздергивать подбородок, пластика рук, жесты, поворот головы… Перед ним стояла она — собранная воедино из отрывков безжалостной памяти. И даже запах — он прекрасно помнил запах её тела, сводивший его с ума десять лет назад, — это запах он не спутал бы ни с кем и ни с чем, этот запах мог принадлежать только ей. Не было духов, способных заглушить естественный запах тела, вместо этого её окружал ореол собственной подписи. Казалось бы — что такое запах? Скопление мельчайших частичек, раздражающие рецепторы нашего обоняния. Кто бы мог подумать, что эти частички могут выстроиться в целый образ, воссоздать его, словно голограмма, вернув яркость и живость картинки?

Она не поняла, что произошло. Что только что выдала себя такой мелочью. Губы лишь дополнили ощущение уверенности. Уверенность переросла в радость. Он потянулся к ней, обезумев от простоты решения всех проблем и вопросов. Неужели они настолько повзрослели, что смогут переступить рамки застарелых обид и непонимания без лишних слов и объяснений? Сердце забилось в предвкушении счастья. А потом оно остановилось. Потому что в глазах её возник такой страх, первобытный страх, словно он был чудовищем, а не человеком. Она не воспринимала его! Она оттолкнула его! Связи между ними больше не существовало. Годы или чужое лицо или еще что — он не знал — изменили её, она больше не чувствовала его, не нуждалась в нем. Более того, он стал ей неприятен. Это была цена за его малодушие. Если она и планировала отомстить за тот побег — она сделала это с виртуозностью мастера. Ткнула его носом в то, что прошлое вернуть невозможно. Что ушло — ушло, и больше им не принадлежит.

Это открытие обнажила старую рану еще больше. Теперь к сожалениям о прошлом прибавилось неприятия настоящего. За что она его так? Неужели обида? Неужели её сближение было лишь игрой с одной лишь целью — наказать его? Тогда у него не было никаких шансов. Оставалось только одно — отступить. Отпустить её. Оградить себя глухим высоким забором, чтобы неповадно было совершать еще глупые попытки. Она ненавидит его, она боится его, она жаждет мести.

Он ушел. Опять исчез в ночи. Сдался, сложил оружие, выбросил надежду в мусорное ведро. Вернулся к рутинной жизни. К работе. Все, как раньше. Как десять лет назад. С одним отличием. На этот раз оправдать себя никак не получалось. Никакие доводы не звучали достаточно убедительно. Но Тёма все еще цеплялся за микроскопический шанс, что он мог ошибиться.

Казалось, когда он узнал о том, что она сделала с завещанием Дормич, последняя оборона должна была пасть. Но тогда он быстренько соорудил очередную стену: почему она ему лгала, почему не доверяет, почему не хочет пролить на все свет? Самым логичным объяснением казалось лишь одно — он больше не нужен ей, он лишний, он помеха. Статьи о её новых любовниках лишь подтверждали его предположение.

А потом она зачем-то приехала к нему. Сказала, что он нуждается в нем. Тёма воспринял это, как оскорбление. Поманил работой, деньгами, телом, думала, что он кинется, как голодная собака на мясную косточку. Мужское самолюбие вновь сыграло злую шутку. Одна половина его слышала доводы несчастной, запутавшейся в жизни женщины, протягивающей к нему руки, хотелось шагнуть навстречу, обнять, успокоить, положить конец затянувшейся игре. Но другая половина шептала о риске вновь ошибиться, попасться на удочку, вновь упереться в страх и ненависть в глазах.

Через пару дней после ее последнего письма месяц назад он получил от нее еще одно письмо, даже не письмо, а просто цитату из книги Д. Соколова «Лоскутное одеяло». Цитату, по силе своего воздействия способную сравниться с бомбой замедленного действия.

Не давай мне тебя обмануть,

Не давай лицу, которое я ношу, тебя обмануть.

Ведь у меня тысячи масок и я боюсь их снимать,

И ни одна из них не есть я.

Притворство — моя вторая натура.

Не давай мне тебя обмануть, ради Бога, не давай.

Всегда спокоен, я владею собой, и никто мне не нужен,

Но не верь мне пожалуйста.

На поверхности я кажусь спокойным,

Но это лишь маска.

Под ней нет довольства, под ней я в смущении, и в страхе, и одинок,

Но я скрываю это.

Не хочу, что бы кто-нибудь знал.

Я в панике,

Вдруг мои слабости и страх проявятся.

Вот почему я надел маску,

Она помогает мне притворяться, закрывает от пытливых взглядов,

Но, может быть, такой взгляд — мое спасение,

Мое единственное спасение…

И я знаю это.

Да, да, если за ним — одобрение, если за ним — любовь,

Только это заставляет меня поверить в то,

Во что я не могу поверить.

Что я стою любви.

Но я тебе не могу этого сказать,

Не осмеливаюсь, боюсь.

Я боюсь, что ты взглянешь — и не примешь, не полюбишь меня.