Книга Нас время учило… - Лев Самсонович Разумовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Отставить разговоры! Молчать, сволочи, мать-перемать!..
Обыск закончен. Ничего не нашли. Сержанты докладывают о результате.
Минуту Борисов думает, опустив голову, потом вскидывает ее и кричит:
– Второй ряд! Два шага назад, шагом марш!
Бум-бум!
– Первый ряд! Три шага назад, шагом марш!
Бум-бум-бум!
– Равняйсь!
Мы вытягиваем шеи направо, и, скосив глаз, я вижу, что часы уже показывают без двадцати четыре.
– Смирр-ноо!
Тишина. Все ждут – что дальше?
– Гимн Советского Союза! – торжественно произносит Борисов. – Запевай!
Молчание. Такого не ожидал никто.
– Запевай! – глаза Борисова от бешенства снова вываливаются из орбит.
Тонко и нудно затягивает кто-то из третьего взвода: «Союз нерушимый…», и мы подхватываем сиплыми голосами: «… республик свободных…»
Борисов и Ткаченко торжественно берут под козырек, поворачиваются и под звуки гимна начинают снова вышагивать вдоль строя. Впереди Борисов, за ним Ткаченко.
Мы поем и славим наше свободное отечество, дружбы народов священный оплот, а два пьяных идиота тупо шагают перед сотней голодных и невыспавшихся парней, которые нарочно тянут пение, так как не знают, какая идея взбредет в голову начальству, когда гимн закончится.
Тянутся последние строки гимна, когда в конце коридора появляется какой-то незнакомый офицер. Он быстро идет к Борисову и что-то резко говорит ему. Я замечаю четыре звездочки на его погонах. Капитан. Не наш. Может быть, из штаба полка?
– Отставить! – рявкает Борисов.
Тишина.
Комроты и старшина уходят за капитаном, а Филиппов бежит за ними в штаб батальона, затем возвращается и весело кричит:
– Вольно! Рота, разойдись!
Кучей кидаемся мы к двери. Давка, шум. Дорога каждая минута. Два часа сна пропало зазря. Пулей раздеваемся и лезем под одеяло.
Никаких разговоров.
Скорее спать.
Спать до подъема осталось немного.
Зимний поход
– Четвертая рота! Подъем!
Летят в сторону одеяла, вскакивают в полутьме серые тени, лихорадочно натягивают на себя одежду.
– Умываться – бегом марш!
Выбегаем в холодный вестибюль.
У длинных жестяных рукомойников толпа в грязно-белых рубашках. Бледные мокрые лица, синевато-красные уши, от мокрых рук идет пар. Все делается наспех, моемся без мыла, его нет.
Быстро плещу себе на руки ледяную воду, крепко тру их, несколько раз провожу мокрыми руками по лицу. Долго здесь не задержишься – холодно, и в спину тычут – освобождай! С боков толкаются, всем тесно, рукомойники не рассчитаны на такое количество людей. Вытираюсь кое-как и бегу в казарму. Там все-таки теплее, и можно, надев гимнастерку, постоять минуту-две около теплой трубы, если место не занято.
– Первый взвод! Становись!
С грохотом становимся поотделенно. Впереди меня сутулые плечи Замма, сзади дышит Пашков.
– Напра-во! Равняйсь! Смирно! Равнение на середину! Товарищ лейтенант! Взвод выстроен. Докладывает сержант Филиппов!
Сказал как отчеканил. Даром что маленький, а боевой у нас сержант!
Барсуков обходит взвод. Его острый профиль сегодня как-то особенно четок. Яркие пятна резко граничат на белом, чистом лице.
– Вольно! – командует он, и мы расслабляем левую ногу. – Слушайте меня внимательно, – говорит Барсуков, резко повернувшись. Он всегда резок в движениях, голубоватая шинель сидит на нем ладно, портупея браво пересекает грудь, шапка из серой цигейки ловко сидит на голове, сапоги всегда ярко начищены. Щеголеват наш командир. И, пожалуй, красив какой-то нервной, броской красотой.
– Сегодня начинаются учения в полевых условиях…
Мы притихаем.
– После завтрака получить лыжи, подогнать. В восемь ноль-ноль выходим. На трое суток. Ночевка в лесу. Общий марш около шестидесяти километров. Сержант! Проверьте готовность взвода, получите вещмешки, котелки, сухой паек.
Лейтенант выходит, а мы сбиваемся в плотную кучу и обсуждаем предстоящее.
– Ну шо воны дадуть на той сухой паек!.. – жестикулирует Жижири. – Хлиба трохи да крупы того мене…
– Да половыну сержанты заберут до сэбэ, – вставляет Перлык.
– Потянем ноги шестьдесят километров…
– Хиба ж можно ночуваты у лиси у таку люту морозыну!
– На завтрак становись!
Выходим на улицу и сразу замечаем, что мороз стал сильнее. Пар изо рта вырывается клубами и стоит белым облаком над нами. Филиппов сегодня не придирается, не заставляет по два, по три раза начинать марш с места. Он озабочен и торопится.
Столовая встречает знакомым запахом баланды, звоном мисок, разноголосым шумом.
Щи, хлеб, сахар, чай. Все.
– Выходи!
Приятное закончилось. Теперь в поход. Каков он будет? Как мы будем ночевать в лесу? Выдержу ли шестидесятикилометровый переход сейчас, когда сил осталось так мало?
Лыжи неожиданно достаются мне хорошие: легкие, светлые, с новыми креплениями. Пробую их на ходу. Идут хорошо, и ноги не забыли автоматику движений.
Кругом все прилаживают лыжи, озабоченно снуют сержанты, раздают вещмешки, распределяют сухой паек.
Мимо пробегает на лыжах Борька Юхимец. Автоматически отмечаю его легкий раскатистый спортивный шаг. За ним трюхает Жигалка, виляет задом.
– Жигалке хлеб не давать! Опять сожрет половину!
Замм ковыляет мимо меня. Левая лыжа наезжает на правую. Падает.
– Перемени лыжи!
– Нет больше лыж, – уныло отвечает он, счищая снег с шинели.
– Да ты перемени лыжи на ногах. Ты когда-нибудь ходил на лыжах?
– Я? Нет! Тоже мне удовольствие!
Вот чудило…
Мысленно проносятся передо мной Угоры, утонувшие в снегу, и наши лыжные вылазки ночью. Мы собирались втроем: Олег, Женька и я, становились на лыжи и, миновав почту, выходили на высокие склоны Унжи.
…Снег под луной сверкает зеленоватыми округлыми пятнами, окруженными глубокой черной синевой, где-то внизу елки, запорошенные снегом, причудливо рисуют странный узор; Унжа лежит далеко внизу голубовато-зеленой полосой.
Тишина. Сзади темные силуэты изб с красноватыми огоньками в окнах, а впереди безмолвие.
Олег гикает и срывается вниз. Я отталкиваюсь палками и лечу за ним. Лыжи все убыстряют ход, я сгибаю ноги и прижимаю палки к бокам, отнеся их назад, ветер уже свистит навстречу, выжимая слезы из глаз. Только бы удержаться! Еще быстрей несут лыжи, лечу почти на корточках, весь подавшись вперед, и каким-то седьмым чувством сохраняю равновесие… Голубые и синие пятна летят мимо. А вот и снежная гладь реки. Распрямляюсь понемногу – раз! – и я взлетаю на крутую горку противоположного берега.
Невдалеке смеется Олег:
– Ну как?
– Здорово! – выдыхаю я и утираю выжатые ветром слезы.
Жарко. На душе праздник, и лунная красота воспринимается удивительно ощутимо. Морозный воздух, как яблоко, – душистый и сладкий…
Мы поджидаем Женьку, который, благополучно съехав с большой горы, взлетает на маленькую и кубарем валится в снег. Мы хохочем на всю Унжу и опять забираемся на высокий берег, чтобы снова и снова почувствовать себя летящей в голубом свете птицей!..
– Рота! В ружье!
Рота выстраивается перед казармой. Мы в полном походном снаряжении. Лыжи стоят у правой ноги.
Борисов ходит перед нами и объясняет боевую задачу. Сегодня он, кажется, трезв, и от этого еще злее, чем всегда. Короткие фразы и слова вырываются без видимой связи и повисают в воздухе. Командиры взводов докладывают о готовности.
– На лыжи становись!
Шум, скрип ремней, стук лыж об автоматы.
– Повзводно… – хрипит Борисов, – шагом… марш!
Пошли. Поплыли назад кирпичные дома, покосившиеся черные бараки, дымки над трубами унылых канашских жилищ. Идем гуськом друг за другом, постепенно входя в темп. Филиппов прокладывает лыжню. Маленький, юркий, он уверенно бежит на лыжах, иногда оглядывается назад, досадуя на тяжело идущего за ним Перлыка. За Перлыком идет Парамонов,
