Книга Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн

папы она занималась со мной английским (вечно со мной кто-то занимался английским). Зато я обожал среднюю сестру – Машеньку Берг, веселую девочку с румянцем во всю щеку. Мы с ней дружили, и это была велосипедная дружба: то и дело мы вскакивали на велики и уносились вдаль – огромный кусок северо-восточного Подмосковья сделался территорией наших стремительных велосипедных скольжений. Мы докатывались до Сергиева Посада (тогда Загорск), чтобы поглазеть на запредельные церкви, мы ездили купаться в Клязьминском водохранилище, мы пиздили яблоки в яблочных садах, мы валялись на железнодорожных насыпях, прикалываясь над тем, как вибрирует земля при приближении поезда. Ну и, конечно, почти каждый день мы докатывались до Тарасовки (следующая станция после платформы Челюскинская), где находился невероятный грузинский ресторан «Кооператор» – легендарное местечко, в шестидесятые годы излюбленное подмосковными криминальными авторитетами. Этот ресторан описан в замечательной детской книжке Юрия Коваля «Приключения Васи Куролесова», там забивают стрелку бандит Батон с бандитом Рашпилем. Мы подружились с поваром-грузином из этого ресторана и покупали у него манговый сок и горячий грузинский лаваш. Роскошное сочетание кисловатого свежеиспеченного лаваша с тягучим и сладким манговым соком.

В общем, мы всячески блаженствовали, но потом решили вовлечь в наши блаженства самую младшую из сестер – Надю. Это потребовало от нас особых педагогических усилий, потому что Надя была дауном.

Впоследствии я вычитал где-то, в какой-то мистической литературе (кажется, у Рудольфа Штайнера), что каждый человек для своего спиритуального или же аурического развития (или еще какого-то развития, в общем, духовного) должен хотя бы раз подружиться с дауном. Это якобы почти так же круто, как дружить с ангелом. Тогда я еще об этом не знал и очень бы удивился, если бы узнал. На ангела Надя Берг, по моим тогдашним представлениям, не походила, но, возможно, она все же являлась ангелом в какой-то степени.

В общем, я очень привязался к ней, а она привязалась ко мне. Называла она меня Пася – звук «ш» она не произносила, как, впрочем, и еще несколько звуков. Росла она без особого пригляда. Никто ею пристально не занимался. Ингрид Николаевна часто срывалась на дочках, старшие бесили ее тем, что не родные. Младшую она, кажется, воспринимала как свой личный позор, как оскорбительное клеймо на лбу – такое клеймо ни смыть, ни спрятать. Но добрый Рейнгольд Генрихович любил их всех.

Мы с Машей Берг решили взять шефство над Надей и начали целеустремленно развивать различные ее способности. И, надо сказать, мы довольно быстро добились впечатляющих результатов. Мы научили Надю кататься на велике и играть в пинг-понг. Постепенно все это стало получаться у нее вполне сносно.

Затем мы стали учить ее читать. Над нами все смеялись горьким смехом: мол, это будет полный провал. Но когда Надя, не без труда и со своим специфическим акцентом, но все же прочла вслух заголовок из газеты – тут у всех просто отвисла челюсть. Ее родители чуть в обморок не упали от изумления, потому как некие медицинские специалисты уверили их, что такое в принципе невозможно. В общем, мы очень гордились достигнутыми результатами, а сама Надя была страшно рада, что мы с ней так много занимаемся: она постоянно требовала от нас новых занятий.

Ее ангельская природа не переносила никакого зла. Любые намеки на насилие или агрессию вызывали истерику и безутешные слезы. Рыдая, она падала на пол и стучала по ковру руками и ногами. Чаще всего это происходило в комнате, где все смотрели телевизор. Наде тоже хотелось смотреть телевизор, он ее сильно завораживал, но в телевизоре постоянно кто-то кого-то обижал или мучил: даже в мультике «Ну, погоди!» и в других детских мультиках (учитывая, что они были советские, то есть достаточно мягкие, гуманные, с закругленными уголками) постоянно происходила какая-то жесть: Волк тупо хотел сожрать Зайца, а Заяц в ответ садистически подвергал Волка разным чудовищным испытаниям – все это вызывало у Нади слезы, бесконечные слезы, безутешные слезы… Иногда довольно сложно бывало ее успокоить или отвлечь.

Взирая на ее слезные припадки, я вспоминал свою собственную гиперчувствительность периода раннего детства: я горько рыдал, когда во дворе обрезали тополя, мне казалось, что им больно. Я отворачивался от телевизора в те моменты, когда Остап Бендер (слишком брутально, на мой взгляд) вспарывал ножом обивку гамбсовских стульев, надеясь обнаружить в них спрятанные сокровища. Впоследствии суровость школ и детских больниц отучила меня от этой, почти даунической, чувствительности. Но до сих пор я не переношу фильмы ужасов. Это довольно странно, если учесть, что сам я в детские годы много нарисовал жестоких или чудовищных картинок. Меня не мучает то, что выходит из-под моей собственной руки, но чужую продукцию такого рода я иногда избегаю.

Как-то раз мы взяли Надю в гости к одной таинственной старухе.

Каковы законы подмосковного ландшафта? Железная дорога всегда рассекает этот ландшафт пополам, и если с одной стороны железнодорожного полотна (меня всегда изумляло употребление слова «полотно» в данном контексте) вы обнаруживаете какой-либо мир, то будьте уверены: по другую сторону ж/д полотна вы обнаружите мир совершенно иной.

Полотно в данном случае выступает как суфийская Завеса, как пелена, скрывающая одну реальность от другой. Но есть простая дощатая дорожка, вибрирующая в честь обещанного приближения все еще невидимого поезда. По этой дорожке мы с вами переходим на Другую Сторону – всего лишь на другую сторону железнодорожного полотна. За нашими спинами полотно превращается в полотнище гремучего флага: это поезд все же нагрянул и пронесся, грохоча, в сторону Владивостока. Но мы не станем оглядываться на него: нас манит удивительная тропинка, сбегающая вниз с железнодорожной насыпи. Не оглядывайтесь на поезд! Пусть этот состав дальнего следования протащит свои окошки в ту самую даль восточную, дальневосточную, о которой желает рассказать табличка с обозначением маршрута на каждом вагоне – наклонные буквы приглашают в путь и, бывает, пролетают они так быстро, что их и не разобрать. Взмахнет чья-то рука в открытом окошке, улетит обратно в Москву недокуренная сигарета (она второпях решила остаться дома, видно, забыла что-то в покинутой столице).

Поезд проходит, и снова его нет как нет,

Вздрогнут стволы вдоль железной дороги, сверкая.

Рядом подсолнух, как царский большой эполет,

Тяжкую голову клонит на крышу сарая.

Дальше малинник, и в сладкой его глубине

Столько заманчивой тени и ягод таится.

Только крапива погладит по голой спине,

В окошке сарая кусок полинялого ситца.

А за сараем – парник и на стеклах брезент

С лужицей желтой, что помнит про дождик вчерашний.

Мусор какой-то, обрывки капроновых лент,

Чье-то письмо, чей-то почерк капризный, бесстрашный.

Александр Блок произвел один из самых кратких социально-психологических анализов за всю историю словесности в строках «молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели». Имеются в виду вагоны: в царские времена желтые и синие – вагоны первого и второго класса, зеленые – дешевые, народные. Состоятельные классы не имеют право на открытые проявления своих чувств, а народу терять нечего, поэтому он плачет и поет. В советские времена все вагоны стали зелеными (иногда красными), и во всех плакали и пели, а также блевали, орали матом, исповедовались, целовались, курили в тамбуре, пили водку, чай и томатный сок, разгадывали кроссворды, жрали с газеты жареных куриц и вареные яйца, хохотали, пердели, дрались, сопели… Народ победил, поэтому вел себя непринужденно. Сейчас, при постсоветском капитализме, вагоны стали серо-красными, ну и что – плачут в них? Поют ли? Ну да, плачут и поют по-прежнему, да и почти все остальное делают из вышеперечисленного, только вот курить в тамбурах теперь нельзя, да и вообще появилась какая-то чинность, какая-то пришибленность – нечто из области желтых и синих, хотя теперь эти цвета ассоциируются с Украиной, а не с высшими классами общества, то есть с теми, кого в девятнадцатом веке называли «чистая публика» – до наступления эпохи массовых гигиенических норм. А тогда, в семидесятые, зеленые и красные вагончики проносились быстро,