Книга Ковчег-Питер - Вадим Шамшурин

Что-то осталось?! Я не понимаю.

23

Сегодня у меня день рождения.

На цифры не обращаю внимания, обращаю внимание на праздник. А он есть. Всегда. Даже сегодня.

Приближение его чувствую с ночи – как двенадцать пробьет. И хочешь не хочешь, в каком бы ни был настроении, что бы ни волновало, вдруг все заботы – как крошки со стола в сторону, и начинаю вибрировать.

Ошеломительное чувство. Рождается где-то внутри, само, независимо от меня. И ночь, потом утро, и день – цветешь и ходишь улыбчивый и ослепительно свободный.

Мне хочется внимания в этот день, поздравлений, комплиментов. И я настаиваю каждый раз на своем праве на праздник. Говорю громко: «Да, у меня день рождения!» Не прячу его и не прячусь от него. Хожу и упиваюсь свалившейся радостью. Пьянею от аромата заваренного утром чая, от вкуса приготовленного завтрака, от воздуха, брызнувшего в лицо при выходе на улицу.

Каждый день должен быть таков, как этот. Каждый! Может быть, этот день всего лишь напоминание о том, каково должно быть естественное течение?

Откуда эта легкость и открытость, это чувство полноценности, эта эйфория? Возможно, дело в ожидании чуда? Да. Хотя исполнение его в этот день совсем не обязательно. Сам день уже как чудо. Или дело в карт-бланше? Тот случай, когда ты не зависишь от обстоятельств, имеешь право на хорошее настроение, на благосклонность близких, на собственную походку.

Сегодня лежу дома – лечусь. Мне звонили петербургские друзья, и я рассказывал им про свое восхитительно чувство праздника.

– Это, наверное, из детства, – говорили они. – У вас, наверное, в семье было принято садиться за большим столом. Ты долго ждал этого…

Нет, все было как у всех – без особых торжеств. Иногда не весело. Иногда с горечью и обидой – не все друзья пришли, не то подарили, не ощутил достаточного внимания…

Чувство это возникло уже в зрелом возрасте, само по себе. Вырвалось как родник из-под снега и зазвенело…

Это было, когда я жил несколько месяцев в Туве, сразу после окончания университета. У отца был день рождения – юбилей.

Мы купили с мамой ему подарок – теннисные ракетки. Тем летом в подвале его института поставили теннисный стол – стол имелся, а новых ракеток не было.

Вечером они оба вернулись из института с празднества. Выпившие. И злые друг на друга, особенно мама.

Отец сразу забился в раздвижное кресло в своем кабинете, обвязав голову полотенцем – он редко пил, а выпив – сразу болел.

Мама ходила по квартире раздраженная и ругала его за то, что держался в стороне от нее, что наговорил лишнего, что проявлял повышенное внимание по отношению к…

Послушав мать, я встал на ее сторону и тоже несколько раз язвительно поинтересовался:

– Пап, а чего это ты так?

Отец валялся в кресле, мучился головой и молчал. Он всегда молчал. Праздник не удался.

Мы наворачивали круги вокруг него, накручивали обвинения. Мне было обидно за мать – я знал отца. Хотя оба всегда хороши.

Теннисные ракетки лежали в шкафу неподаренные. Никакого подарка, раз так.

Раздался телефонный звонок.

– Алло, – подбежала мама. – Ой, здравствуйте! Да, вот только с работы пришли. Папа, иди сюда быстро!

Звонила бабушка из Белоруссии.

– Алло, – он отозвался в трубку.

Именно в тот вечер я отчего-то дошел до той простой мысли, что человек имеет право на свой праздник. На полноценный, а не общипанный. И еще подумал, что не всегда мы готовы подарить человеку этот праздник. А он ждет его. А у нас к человеку претензии.

В тот вечер я впервые увидел в нем не отца, не взрослого, который мне что-то должен. А того, кому что-то должен я. И который жаждет этого праздника, как ребенок. Лежит и ждет. И вспомнил, что мы никогда не принимали отца за настоящего именинника. С него всегда был спрос.

Я знал, что я бы обиделся, поступи со мной так – обделив вниманием, наградив упреками, – раскричался бы, чего-нибудь разбил. Обиделась бы мама – замкнулась бы, заплакала. Отец перемолчит.

– Папа, – позвал я строго в темноте.

Он поднял голову.

– У нас подарок тебе.

– Подарок, что ли? – он поднялся с кресла.

– Зажмурься, свет включу.

Две новые оранжевые теннисные ракетки в пластиковой упаковке и набор ярких шариков к ним.

– Вот, от нас с мамой.

Отец держал подарок в руках, разглядывал со всех сторон, читал надпись на этикетке.

– Спасибо, – заулыбался он, обнял и поцеловал меня.

24

Я почему-то хорошо запомнил этот день. Сотни других не запомнил, а вот этот – странно – отложился в памяти в подробностях.

Мы спускаемся с отцом в лагерь с вершины, где стоит буровая. Мне года три-четыре. Идем пешком.

Дорога вьется ленточкой – иначе машине не заехать и не спуститься, особенно зимой.

В руках у отца детские санки. Идти долго, темнеет, и он предлагает катиться на санках.

– Скоротаем время!

Садимся вместе, отец отталкивается ногой, и мы летим с места по наклонной – дорога ледяная, скользкая. Ветер свистит в ушах. Дух захватывает. А еще боязно – слишком быстро!

Снизу, навстречу нам, слышен гул газующей техники. Я беспокоюсь – как бы не въехать прямо под колеса грузовиков – из-за поворота нас не заметишь!

Отец не обращает внимания на близкий гул, отталкивается ногой, и все больше-больше набирает скорость.

– Папа! – кричу я.

Ветер свистит в ушах, он не слышит.

Машины зловеще рычат совсем рядом.

– Папа, пошли пешком!

Он тормозит, только когда из сумерек вырастают железные морды. Отступаем на обочину в снег. Он кивает шоферам. Нам машут в ответ.

Внизу выходим в долину Таштыга. Река во льду, но где-то видны прогалины – весна наступает.

Отец сажает меня, уставшего, на санки и везет по замороженной реке в сторону геологического поселка. Я вижу перед собой только его ноги в ватных штанах и унты.

В одном месте он проваливается в воду, не глубоко – по щиколотку. Тут же проваливается снова, оборачивается: «Ты в порядке?». Но не замедляет ход.

Я беспокоюсь за отца: я-то в санках, а он – ногами в реку! Он молча идет дальше, уходя местами в воду вновь, таща меня за собой: по-другому не проехать, по берегам – валуны, сугробы.

В доме нас ждет мама. Отец долго сушит унты на печке, шерстяные носки, мою шубенку, валенки…

Думая теперь про отца, я понимаю, что не все пропало, не все истлело, нет. Что-то сохранилось, не разорвалось. Что-то важное осталось цело.

Вспоминаю его: «Хочешь на Таштыг съездить?»

И его придуманный повод для меня, для взрослого сына.

Только в Петербурге