Книга Шестьдесят килограммов солнечного света - Халлгримур Хельгасон

казалось труднее всего представить себе, как это огромное судно, эта исполинская море-арфа из дерева, где каждая рея, каждый столбик были сработаны так искусно – воистину победительно! – как все это могло в одночасье разбиться – подобная дьявольщина означала просто какую-то бесовскую разновидность светопреставления. Здесь, до́ма, открытые лодчонки могли тонуть в море – это понятно. Но чтоб шхуна вроде «Браттели», целый дивный мир парусов, штагов, вантов и нагелей, просто так взяла и исчезла – это не укладывалось у него в голове. Может быть, в глубине души он был уверен, что такие шторма – чисто исландское явление.

В церкви на Сугробной косе прошла поминальная церемония, во время которой преподобный Ауртни и хреппоправитель Хавстейнн оба говорили речи и скорбели о судьбе своих друзей. Вигдис спела норвежский псалом Jeg er i Herrens hender / når dagen gryr i vest [102]… Две девушки в слезах сидели у восточного окна: батрачка с Сугробной речки и другая – со Старого хутора, и украдкой бросали взгляды на Норвежский дом и китобойный склад, где они когда-то красивым летним вечером танцевали со светловолосым гарпунщиком, а кок растягивал меха гармони. А потом они, может, побрели на крутогор с непонятно говорящим парнем. И там он целовал одну из них, и взгляд у нее застывал, чтоб снова в тот год оттаять. Пастор с супругой посмотрели на двух девушек, – каждый из супругов по отдельности, потому что они стояли в разных концах церкви: он у алтаря, а она у органа, а затем две пары глаз встретились посередине церкви и произнесли две пары строк:

Тем, кто предан всей душой,

море – не преграда.

Нам «Любовь» писать с тобой

с заглавной буквы надо.

Эту вису они вставляли в свои письма, без устали цитируя снова и снова: в юности пастор слышал, как ее пели на юге страны. А в последние недели Вигдис размышляла над этими словами. Может, зима, в которую она ждала, обрученная, – это и есть ключ к их браку? Смогла бы она выдержать первый год здесь, если б ей не пришлось так долго ожидать его?

Вечером хреппоправитель долго стоял у себя на крыльце с трубкой во рту и большими пальцами за поясом брюк, в тех местах, где к нему крепились подтяжки, и глазел попеременно то на звенящий звездный свод, то на звездный камень, с которого он все-таки счистил снег, и выпускал трубочный дым, чтоб тот играл у него перед глазами в озаренном луной морозном безветрии. Можно ли что-нибудь вычитать из дымных завитков? Может, бытие полно сигналов, недоступных нашим непонятливым обонянию и зрению? И Творец все время что-нибудь говорит нам знамениями, предвестиями или даже непоправимыми событиями? Почему экипаж китобойного судна подарил ему и Сегюльфьорду этот странный и красивый камень? И из-за этого ли они погибли? Стоило им только вынести звездный камень со своего корабля! Он вспоминал тот невероятный рассказ, которым исландец Оскарссон сопроводил этот подарок, – надо же, и его, с его кладезем историй, поглотила пучина! – и вновь слышал смех, сопровождавший его – этот зловещий человеческий прибой, захлестнувший все подозрения насчет судьбы и поверий.

Он вынул трубку изо рта и подул на волокна дыма, которые плавали перед ним в воздухе, словно хотел сказать: фу, прочь, долой такие мысли, долой все подобные суеверия! Нельзя же мне так: стою на этом крыльце из самого дорогого дерева, а сам погряз в старинных земляночных предрассудках. Хреппоправитель я, черт возьми, или как?!

– Может, ты войдешь в дом, дружочек, пока тебя не застигла ночь? – донесся на крыльцо голос Мильды, которая все еще была при полном параде.

Она только что вернулась и сегодня, по своему обыкновению, обходила фьорд дозором – следила за убогими, приносила им одежду и еду. А сейчас она вошла в дом с черного хода (в подвале с западной стороны), как было заведено в деревянных домах в этой стране: большинство исландцев выросли в землянках и неуютно чувствовали себя в просторных прихожих, на высоких крыльцах и в пышных дверных проемах – люди привыкли влезать в свое жилище через дыру, полусогнувшись. Эта фобия дверей у нашего народа носила столь серьезный характер, что даже в двадцатом веке он еще долго входил в свои дома через подвал-прачечную, а не через специально для этого устроенную прихожую – она была только для гостей.

Закончив фразу, Мильдирид снова вбежала в дом, в котором эта длиннолицая, красивоморщинная и вечно резвая женщина с утра до вечера беспрестанно топотала по лестницам, ведь от ее недреманого ока не укрывалось ни одно движение ни в кладовой, ни в конторе, ни в детских. В ее голове хранились сведения обо всех запасах в доме (мука пшеничная – 7,4 кг, носки – 27 пар, ершики для трубки: норвежские – 4 шт., самодельные – 2 шт. (из последних вчера один пропал, надо получше поискать в кухне). Мильда была матерью и для дома, и для хреппа. И женой для мужа: львиная доля ее беспрестанной деятельности заключалась в том, чтоб ограждать и защищать своего супруга от коварных нападений конунга Бахуса. А они могли произойти в любую минуту, даже здесь – на крыльце в воскресный вечер, пока милый добрый муж курит свою мирную трубку. Ведь с покрытой колчами овечьей тропы мог вдруг появиться бродяга, капитан, повеса из фьорда с половиной фляжки, или его могли взять и пригласить на корабль, или могло возникнуть какое-нибудь дело, которое срочно надо обсудить до утра.

– Может, ты войдешь в дом, дружочек, пока тебя не застигла ночь?

Но она не стала заходить дальше в своем контроле за пьянством, а удовольствовалась этой фразой, после чего легла в постель, где обычно читала перед сном мысли мужа: она тревожилась только по поводу его тревог. Нынешним вечером эти тревоги связаны в основном с тем, что хреппоправителя гложет совесть из-за славного экипажа: неужели те люди отдали свою жизнь только за то, чтоб вручить ему тот продолговатый подарок? Неужели они отдали ему собственную удачу? Затем эти мысли растворились в обычном удивлении исландцев по поводу того, что в других странах бывают шторма, а у такого мирного берега – кораблекрушения. Это удивление состояло в тесном родстве с той потаенной уверенностью наших земляков, что у всех иностранцев жизнь вообще легче, проще, веселее. Быть исландцем – тяжкий труд, быть кем-нибудь другим – сплошная забава. Хавстейнн в юности плавал в Берген и видел своими глазами, что в стране норвегов за три тысячи лет ни веточки не