Книга Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне - Вера Талис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь он + родители (Вам интересно?). Тетя Мушка не очень умная (вроде дяди Сережи [Бернштейн С. Н.]). Очень обаятельная и ласковая, но такта у нее мало. Такая же энтузиастка науки, как была некогда, но в том стиле, который нам немножко потешен, – что-то среднее между Варварой Сергеевной и Катериной Павловной, но в сторону позитивной науки. Она не то что просто верит в науку, а обожает ее. Так сказать, институтка от позитивной науки, старый сорбоннский тип. Ну, мальчики это все видят, и ее не уважают. Очень любят, но вроде как Крулю (которая тактичнее), почти как домашнего кота. Разговоры «всерьез» с ней ненавидят и говорят с ней, как Володя с Любочкой в «Детстве. Отрочестве» («в булку?» и т. д.). Юра тоньше и нутрянее, он изящно отшучивается и так мило и толсто смеется, что к нему не придерешься. Правда, его и меньше трогают, когда он приходит. Но когда Сережу начинают за столом шпиговать и отчитывать за лень и лодырство, он вспыхивает, грубит, говорит глупости – и, однако, в него не бросишь камнем, т. к., во-первых, не надо бы все это говорить за столом, а во-вторых, что же поделаешь, когда материнского авторитета уже нет.
Дядя Володя – человек грубый и не совсем умный. Он резок и внезапен в суждениях. Ругается последними словами, когда недоволен, когда же не ругается, то столь же лапидарен и прямолинеен. Сказать про Сережу, что он «пассивный дурак», ему ничего не стоит. Его побаиваются и тетя Мушка и Сережа. Сережа побаивается просто, как собачка хозяина, но кажется, и авторитет отца для него еще пока сохранился. Тетя Мушка побаивается с двумя оттенками. Во-первых, уступает, чтобы не затевалось шума и скандала, а во-вторых, по-моему, на какой-то романтической почве. Она знает цену его уму, но как-то боится его потерять, и все еще влюблена в него и несколько ходит на задних лапках. Правда, он для своих 52 лет еще очень молод и красив – ему не дашь больше 42. Когда в дом приходят хорошенькие и молодые женщины, она нервничает и немножко сама не своя. Отношение к обоим родителям Юры аналогично сказанному о Сереже. К матери – в точности, отца он не побаивается, но считается с ним, чувствуя себя в зависимости от него, и повинуется волей-неволей, и как-то очень по-детски. А сам по себе он – очень грустный случай, по-моему. Это великолепный образчик шизоида, т. е. расщепления личности. Но так как он умен, даровит и имеет что-то бернштейновско-серебряновское [Cм. Бернштейн (Серебряная) М. М.], то одна из личностей у него вполне доступная, милая, общительная, он, по всему, умеет хорошо говорить, словом, человек в обществе безукоризненный, в отличие от банальных шизоидов. Но это все – внешнее, а внутри у него идет своя жизнь, уже давно и вполне отмежевавшаяся от внешнего мира, к которому у него нет ни любви, ни интереса. Внутренний микрокосм его занимал и питал его с самого отрочества, но сейчас тоже надоел и изучен до тонкости. Он ни к чему не привязан ни одной из своих личностей, ко всему равнодушен, не проявляет ни влечений, ни антипатий. Очень скучает, томится в Париже, страшно тяготится своим состоянием шизоидного равнодушия и рад бы, кажется, был из него выскочить, выздороветь, как от болезни, но ведь от этого не выздоравливают! Вот как, и Маргарита грустит и не может понять, чем горю помочь и как этот славный, толстый живой труп оживить. У дяди Володи вопрос решается проще: он давно на Юре поставил крест, и Юра отплатил ему тем же. Тут – нейтралитет без дипломатических отношений.
Анютушка, уже завтра месяц, как я уехал!! Как быстро время бежит: и не заметим, как снова свидимся! Вчера я был весь день пай-мальчик: проехал на пароходике по Сене, а потом сидел и читал хорошие книжки. Следовательно, внешних событий никаких не произошло. Внутренне тоже все остается, Нютик, по-старому: думаю про наш дом, и очень бы приятно было позвонить на парадном 2 раза. Но после вашей расхорошей телеграммы уже не беспокоюсь и не грущу, а только начинаю подумывать, что, мол, пора, уж из Парижа, пора и за серьезную работу. Вот сделаю только доклад! Целую крепко (100 кг/мм2). Коля
Сергеша, тебе посылаю вещь по специальности и кроме того нечто от нас в ближайшем соседстве. Видишь ли, проулок между башенками – это rue Alboni, а дальше от нее начинаются Rue de Passy и Rue de la Tour как вилка, а на вилку попался червячок – Rue Vital. Затем, зажатая между башенками, как голова школьника между коленями педагога, – станция Passy линии метро…
Ребятушки мои славные, я тоже могу похвастать письмами: получил целых три: утром Мерьгину открытку, а к обеду (это обычная пора для писем) – по письму от Нютушки и от Татьяны. Ну вот, так как Татьяна старше на 2,5 месяца, то ей буду отвечать первой. ‹…› Необходимо, чтобы мне отпустили в Германию кредиты на некрупные вещи (Татьяна писала, что рублей 800–900 дадут), а следовательно, в заявку нужно тогда пустить более или менее капитальное. Я не согласен с Володей, изображающим старуху из «Золотой рыбки»: «Выпроси, дурачина, избу, наша-то совсем развалилась». Нашу деревянную камеру во 1) надо чинить, во 2) надо постараться купить в Москве же другую получше, а в 3) надо мне будет ее «снарядить» оптикой и т. д. в счет моих аккредитивов, коих я жду. ‹…› В Версаль ездил, и литературу послал, и «бебиком» снимал, хотя спокойные пейзажи и не по его части. Но беспристрастные говорят, что Петергоф лучше. На библию восхищенно взираю из моего далека. Карлушу побей разик – такая леность переходит всякие границы (сегодня аккурат 2 недели, что не получал от нее ничего). Про Nord – Golden-Arrow[201] съезжу, погляжу, так и быть.
