Книга Валерий Ободзинский. Цунами советской эстрады - Валерия Ободзинская

– «Приносим извинения. В связи с болезнью артиста, концерты отменяются».

– Полный отбой?.. – попытался попробовать на вкус слова.

– Езжай домой, Валер…

– А как же люди? Распроданные билеты… – риторически спрашивал не то у себя, не то у всех вокруг.

– Буду выяснять, что все это значит.

И тут словно щелкнула внутренняя пружина, внезапно очнулся мозг и лихорадочно принялся искать объяснения случившемуся.

– То есть ты хочешь сказать, что здесь отбой? Только здесь? В связи с чем? На каком основании? А в другом зале? Директор театра не жалует? То есть нет, постой, министерство… – и тут дошел смысл всей масштабности слова. – Ах, Министерство культуры?! Боря! Не крути мне мозги, что происходит?

Валера взорвался. Полетел в театр и закричал:

– У меня должен быть сейчас концерт. Значит, я буду выступать на улице перед зрителями!

Коган схватил его за плечи, пытаясь удержать:

– Не надо, Валер. Они ни при чем, ты не к тем обращаешься.

– У меня родители приехали! – досада пробирала до слез.

– Езжай, – продолжал спокойно стоять на своем Борис Ионович.

– А ребята? Музыканты? – Валера пьяно озирался по сторонам. Затрясло от боли за свое детище, от страха потери, от стыда перед родными.

– Ребят отправляю в Донецк. Они там подождут.

Тревога нарастала. Валера побежал к машине, где сидели мама, отец и Неля. Напоследок взглянул на здание театра. Злосчастный Дом на набережной. Укоризна правительству. Стоит напротив Кремля, чтоб помнили о своих злодеяниях!

– К дому гони, – сказал шоферу, впрыгнув на переднее сиденье. – На Войковскую.

– Что случилось! – воскликнула Неля, перепугавшись.

– Ничего. Перенесли концерт! – Язык не поворачивался сказать правду. Да и что сказать, если сам он толком не понимает, что творится.

– От Москва, а! – пренебрежительно фыркнул отец.

– Да, пап. Это нам не Одесса. Тут все кувырком. – подхватил Валера, лишь бы не думать.

Вбежав в квартиру, набрал Дорну, не раздеваясь:

– Михаил Сергеевич! Концерт сняли. Вы что-то знаете об этом? – Валера ждал, что Дорн всполошится, но тот остался спокоен.

– Да, Боря сказал. Валер, по-моему, тебя совсем закрыли в Москве.

– Пх, да что вы говорите-то? Из-за чего? Это невозможно.

– Валера… К сожалению, возможно все. Поверь моему опыту. Я тоже жил себе и в ус не дул, а потом бац. В лагеря на десять лет. А ты говоришь, невозможно…

– Я не собираюсь мириться с таким положением! – разозлился на администратора и положил трубку. Позвонил Леонидову:

– Паша! Мне сейчас в Театре Эстрады концерт запороли. Министерство культуры. Что это означает?

В трубке молчание.

– Але, Паша!

– Постой. Не балаболь, – раздраженно осадил Леонидов. – Ты говоришь, Министерство культуры… У-у…

– Что у-у?

– Ободзинский, это может оказаться серьезной проблемой.

– Паша, ради бога. Ты же свой там! Объясни, в чем дело?

Медленно и тяжело вздохнув, Леонидов сказал:

– Я выясню. Давай.

Оглушающая неизвестность сводила с ума. Где-то под ребром больно заныло. Стало тошно. В квартире, помимо тут и там разбросанных коробок, три семьи. Развернуться негде. Дышать негде. Валера спустился вниз.

Живот снова кольнуло.

Успокоиться. Его дело, его профессия. Это же все, что у него есть.

Жжение усиливалось. Знобило.

Он больше ничего не умеет. Лишить человека всего, оставить без хлеба, без средств к существованию. Годы жизни, работы. Что с квартирой?…

Нестерпимая боль скрутила и заставила замереть. Побежден. Оглушен звуком захлопнувшейся двери.

В глазах мутилось. Оглядев двор, Валера заметил лавку.

Выгонят из Москвы. Еще платить рассрочку. В жизни не расквитается.

Ноги доволокли до лавки. Лег эмбрионом, подогнув колени. Носом в перекладину. Лицо пылало. А семья? Как они жить будут? Да разве можно так с человеком поступать? Умирает он, что ли? Шум в ушах. Или напротив, ничего не слышно. Нет, все та же перекладина лавки. Деревянная. Красная. Неважно. Все неважно. Чертов Дом на набережной. За что? Неужто всему виной левые концерты? Тогда почему не посадили? Ан нет. Идут за ним. Забирают. В тюрьму значит? За левые-то концерты? Гудит тревожный сигнал. Пустынная столичная дорога, оранжевое туманно-заснеженное небо. Сон. Кончилось.

– Где я? Что со мной? – лежа на кровати, Валера увидел перед собой седоватого мужчину в белом халате.

– В реанимации, – ласково ответил тот. – Еще чуть-чуть и… Был бы разрыв аппендикса.

– А милиция?

Доктор сочувственно усмехнулся и у выхода бросил:

– Спите уж, Ободзинский…

Хотелось о многом подумать, но сон засосал в воронку. Из реанимации тем же вечером Валеру перевели в пятиместную палату. Какой-то дедок напротив шумно водил ложкой по стакану.

– Ну, как ты? – с участием спросила Неля.

– Нелюша… – просияли глаза. Казалось, никогда еще так не радовался ей. Она стояла в дверях в медицинском халате, совсем как медсестра. Захотелось рассказать ей обо всем. Как пошел на улицу, и про левые концерты, и про это ненавистное ему чувство беспомощности, которое не выносил сызмальства. Его цветная мечта о триумфальных выступлениях в столице, о богатстве и успехе на поверку оказалась трудноосуществимой. Его могут закрыть, независимо от его денег и таланта.

– Нелюша, – снова повторил. – Прости меня.

Неля растерянно обернулась и, придвинув стул к кровати, села напротив.

– Только сейчас понимаю, как я скучал по вам. По тебе и Анжелике.

– Знаю. – Проведя рукой по одеялу, она достала из сумки баночку с прозрачным бульоном.

Валера задумчиво смотрел за движениями ее рук. Они совсем не общались последние месяцы.

– Как ты?

Неля кротко улыбнулась:

– Представляешь, пока ты здесь лежал, Москву завалило снегом. Все встало. Трамваи не ходят. Машины накрыло с головой! И так красиво!

Прикрыв глаза, Валера слушал ее голос и как тихонько она шуршит сумками, позвякивает чашками, убираясь на его столике. Стало покойно, как в детстве. А как же здорово было с одесскими мальчишками гонять палкой металлический обруч по наклонной дороге. «Молоко, молоко, свежий хлеб!» – кричал молочник. Любит ли его еще Неля?

Словно опередив вопрос, жена протянула бумажный пакет. Валера с немым вопросом распаковал коробочку. Хрустальный стакан в серебряном подстаканнике с надписью: «Любимому мужу. 1970 год».