Книга Пассажиры колбасного поезда. Этюды к картине быта российского города. 1917-1991 - Наталия Лебина

В Москве после неудачного питерского эксперимента 1919–1921 годов идеи кремации возродились раньше, на рубеже 1920–1930‐х. В то время было объявлено форсированное построение социализма, а антицерковная политика усилилась. В 1927 году в Москве, в здании Серафимовской церкви Донского монастыря, начал действовать крематорий, который долгое время считался первым в России. Одно из монастырских зданий, отведенное под новое погребальное учреждение, перестроили по проекту архитектора Дмитрия Осипова. Власти активно содействовали развитию кремации – было даже создано Общество развития и распространения идей кремации в РСФСР. Крематорий сразу превратился в московскую достопримечательность. О нем с охотой писали в советской прессе, расценивая новую погребальную технологию прежде всего как антирелигиозный элемент урбанистической культуры и способ рационального подхода к решению гигиенических проблем городов. «Крематорий – это конец мощам нетленным и прочим чудесам. Крематорий – это гигиена и упрощение захоронений, это отвоевание земли у мертвых для живых», – можно было прочесть в популярном журнале «Огонек» в 1927 году680. Филолог Юрий Щеглов, создавший уникальные комментарии к романам Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок», очень точно заметил: «Кремация вливается в ежедневный дискурс, к ней вырабатывается своего рода черно-юмористический подход, и само слово „крематорий“ начинает звучать шуткой»681. На Западе кремация в 1920–1930‐х годах рассматривалась как благопристойная норма похорон. В советском же быту трупосжигание было способом обезличивания человеческих останков, даже их возможной массовой утилизации в виде пепла. Действительно, внедрение кремации породило волну анекдотов. В 1927 году популярной была следующая шутка: «В Москве открылся крематорий. Похороны, муж несет урну. Гололед, дворники не посыпают улицы песком, очень скользко, трудно идти. Муж говорит: „Великое дело – крематорий. Теперь можно сыпать под ноги пепел. А вы представляете, от трупа не было бы никакого прока“»682. Смерть человека стала презентоваться в уничижительном контексте, в особенности если уход из жизни сопровождался старыми обрядами. Это невольно порождало пренебрежение к «отеческим гробам». А всероссийский фарс вскрытия мощей, проведенный на государственном уровне, повлек за собой волну актов надругательства над обычными людьми. К концу 1920‐х в первую очередь в среде молодежи стала пользоваться поддержкой политика государства по уничтожению не только церквей, но и кладбищ. Опрос 1929 года зафиксировал множество предложений вообще сровнять с землей места захоронения предков, «а на месте кладбищ разбить парк… с театром, кино и культурными развлечениями»683. Настроения эти, несомненно, носили антиклерикальный характер, как и «красные крестины» или «звездины» – еще один советский обряд перехода.

Накануне революции даже в крупных городах 100% семей рабочих крестило свое потомство в церкви684. Согласно декрету ВЦИК и СНК от 18 декабря 1917 года «О гражданском браке, о детях и о ведении книг актов состояния», фиксация рождений в церкви не имела юридической силы. Этими вопросами стали заниматься ЗАГСы. Так разрушался порядок религиозного освящения одного из важнейших обрядов перехода. Документы о рождениях и смертях, выданные церковью после декабря 1917 года, новая власть считала неправомерными, но сам факт крещения оставался существовать в приватной сфере. Кстати сказать, именно поэтому моя мама считалась незаконнорожденной. Факт ее появления на свет в ноябре 1920 года был зафиксирован лишь при крещении в церкви. Кроме того, мамины родители были лишь венчаны, что в новой социальной действительности не порождало никаких прав супругов.

В период военного коммунизма даже городское население по инерции все же обращалось в церковь при появлении в семье детей, однако с переходом к нэпу крестить детей стали реже. В 1922–1924 годах в Москве, например, в церквях получили свои имена вместе с крестильными крестиками уже лишь 70% всех родившихся младенцев, а в 1928‐м – уже всего 57,8%685. Примерно такая же картина наблюдалась и в других промышленных центрах. Так, в Череповце в 1925 году было крещено в церкви менее половины новорожденных686. Не отмененный нормативным путем акт крестин фактически превращался в асоциальное действие – благодаря внедрению сугубо гражданских документов, фиксировавших рождение в СССР. Одновременно пытались сконструировать новые обычаи – «красные крестины» или «звездины». Их обычно проводили в заводских клубах. Родителей с новорожденными встречали руководители партийных и комсомольских ячеек – члены так называемых крестильных комиссий. Нередко на «звездины», или «красные крестины», приезжали и видные государственные деятели. Существует фото, запечатлевшее Анатолия Луначарского в роли «красного крестного отца». В ходе новых обрядов по аналогии с крещением давали имена, или, используя новую лексику, «звездили» младенцев. На Лысьвенском заводе (Урал), в конце 1923 года, как сообщала газета «Юношеская правда», «комсомольцы „озвездили“ сразу одиннадцать человек. Все новорожденные в присутствии более 2000 зрителей записаны кандидатами в комсомол сроком на 14 лет, то есть до 1937 года»687. Имена, получаемые при «звездинах», были довольно необычными. В 1920‐х годах появились дети, названные Революцией, Октябриной, Владленом, Никленом, Баррикадой, Рэмом («революция, электрификация, машиностроение»), Кларой, Розой, Маратом. На новые имена мгновенно отреагировал городской фольклор. В дневнике украинского общественного и культурного деятеля Сергея Ефремова (1876–1939), который он вел с 1923 по 1929 год, есть такой анекдот: «Справляют „звездины“ над девочкой. – Какое же имя дать? Предлагают „Ленинина“ – очень затаскано; „Звездина“ – что-то не нравится; „Октябрина“ – тоже много уже их развелось; „Жовтина“ – фе. „Ну, тогда пусть будет Трибуна“. – „Так тогда же на нее всякая сволочь будет лазать!“ – возмутилась мать»688. Крестильные комиссии иногда «звездили» уже зарегистрированных в ЗАГСах младенцев. С 1925 года инициатива общественности стала регламентироваться циркуляром НКВД. Родители должны были зафиксировать новое, революционное имя своего ребенка в государственных инстанциях, представив справку об акте «звездения»689. Изменения в документы вносились лишь в том случае, если со времени регистрации в ЗАГСе прошло не более трех лет. Разновидностью красных крестин считались «октябрины» – так чаще всего называли обряд переименования взрослых людей, нередко проходивший в коммунах. Деятельность «октябринных» комиссий в данном случае, по мнению современников, «была продиктована фантазией и побуждением молодежи придумать в быту коммуны что-то новое. Комиссия подбирала и присуждала каждому члену коммуны новое короткое имя, отражающее совокупность индивидуальных черт и наклонностей вместо общепринятого обращения по имени и отчеству»690.