Книга Сталин и разведка накануне войны - Арсен Мартиросян

Не менее любопытно и иное свидетельство того же генерал-майора М. Иванова: «У Сталина тогда (после 22 июня 1941 г. — A.M.), no всей видимости, мнение о Зорге переменилось. Уже после начала войны, по словам Голикова, он дважды спрашивал его: “А что пишет ваш немец из Токио?“ В свою очередь бывший начальник политотдела РУ ГШ РККА, бригадный комиссар И.И. Ильичев (один из руководителей ГРУ. — A.M.) позже в конфиденциальной беседе со мной говорил: “И.В. Сталин как-то в присутствии маршала А.В.Василевского сказал, что в Японии военная разведка имеет разведчика, цена которого равна корпусу и даже армии“».{294}

Тут надо бы чуть-чуть подправить генерала М. Иванова. Дело в том, что он выставил Сталина как человека, который подвержен резким изменениям в своих оценках кого-либо или чего-либо. Но это никак не соответствует действительности, потому что Сталин не был ветреной девицей, которая меняет свои убеждения день ото дня. Он был и человеком, и государственным деятелем с очень твердыми, действительно стальными, принципиальными убеждениями, которые от случая к случаю не складываются — они формируются достаточно долго, но уж если сформировались, то ничто не могло разрушить их. Так что если Сталин и впрямь такое сказал, то, как говорится, не только честь и хвала ему за то, что он отдал высшую дань справедливости разведчику, но такое убеждение у него сформировалось явно до 22 июня. Ведь Сталин благодаря информации именно Зорге за несколько месяцев до нападения Германии практически полностью отвел Японию от искушения напасть на СССР в коалиции с Германией. Как же он мог не верить и не доверять такому разведчику? А то, что он произнес эти слова после 22 июня, не более чем повод высказать свою положительную оценку — ведь информация Зорге в немалой степени способствовала, наряду с информацией внешней разведки, тому, что стала возможной переброска войск и вооружений из Сибири и с Дальнего Востока к Москве. Генерал Иванов, судя по всему, просто подыграл политической конъюнктуре постсоветской России…

Но вернемся к информации Зорге со ссылкой на Шолля. Сейчас мы не будем анализировать, почему он сразу не сообщил то, что сообщил уже 3 июля по запросу руководства ГРУ. Вполне возможно, что что-то помешало ему сразу это сделать. Да и радиоконтрразведывательный режим в Японии в то время был резко усилен, и его радист не мог подолгу «висеть» в эфире. Куда важнее иные обстоятельства, изложенные в тех двух телеграммах.

Во-первых, подозрения на то, что Шолль привез с собой масштабную дезинформацию, едва ли будут всерьез оправданы. В крайнем случае всего лишь на очень мизерную долю, потому как даже послу не сообщили конкретную дату нападения Германии на СССР. На этот счет послу была сообщена информация достаточно общего характера, хотя и не без некоторой дезинформирующей конкретизации даты. А в остальном-то все точно. Но даже не это важно.

Важно и, во-вторых, вот что. Явно специально Зорге указал, что Шолль выехал из Берлина 6 мая. Следовательно, последний шанс, когда он мог что-то узнать от своих коллег в Берлине, мог иметь место только пятого мая. Но и то вряд ли, ибо накануне отъезда наверняка, по заведенной во всем мире традиции, явно «проставлялся» своим друзьям за отъезд. Значит, самое позднее 4 мая. Так вот, если Шолль не позднее 4 мая узнал то, что рассказал послу, а тот Зорге, то выходит, что он, Шолль, услышал краткое резюме аналитической оценки абвера и германского Генерального штаба о советских оборонительных мероприятиях. Но для того, что бы сформировалась такая аналитическая оценка абвера и германского ГШ о советских оборонительных мероприятиях, и тем более чтобы эта оценка вышла за пределы тех кабинетов, в которых она сформировалась, нужно время, и немалое. Более того. Необходимо было заранее располагать обширной и детальной информацией, чтобы затем ее проанализировать и сделать те самые аналитические выводы, которые Шолль и услышал в Берлине. На что тоже нужно время. Следовательно, самое позднее, когда в соответствующих кабинетах абвера и германского ГШ началось формирование таких аналитических выводов, это середина — максимум начало третьей декады апреля 1941 года. А вот это, в свою очередь, и означает, что не позднее чем к середине апреля 1941 г. супостаты уже едва ли не с абсолютной точностью разобрались с тем, что натворили Жуков и Тимошенко, негласно и незаконно реализуя свой «безграмотный сценарий вступления в войну»! Потому-то и радовались, так как только в этом случае могли добиться грезившегося им успеха. Вот так-то! Еще бы после этого Зорге не попасть в разряд сомнительных источников!..

А теперь еще раз вернемся к выводам Гальдера. Именно после приведенных выше выводов Гальдера, а также опираясь на данные абвера, А. Гитлер с полным на то основанием констатировал на совещании 30 марта 1941 г. явный отказ советского командования от использования «активной обороны», которое только и предполагало возможность организованного отхода (в терминах Гитлера от 9 января 1941 г. — «фронтальное оттеснение» советских войск, от чего он еще тогда предупреждал своих генералов{295}), чего в тот момент он больше всего и боялся. Вот что тогда заявил Гитлер заявил своим генералам, располагая данными своей разведки: «Вопрос о русском отходе: маловероятен, т.к. русские связаны с Прибалтикой и Украиной. Если русский задумает отступать, он должен сделать это весьма заблаговременно, иначе не сможет отойти, сохраняя боевые порядки»{296}. Хуже того. Гитлер тогда особо категорично потребовал от своих генералов самых решительных прорывов самыми максимальными силами при самой максимальной их концентрации на решающе ключевых, по мнению германского командования, участках! Вот его слова: «…Бескрайние просторы территории (России. — A.M.) делают необходимой концентрацию сил на решающих участках. Массированное использование авиации и танков на основных направлениях. Авиация не сможет одновременно обработать этот гигантский район; в начале войны она сможет установить свое господство лишь на отдельных участках этого колоссального фронта. Поэтому ее использование должно проводиться в теснейшей связи с операциями сухопутных войск. Русские не выдержат массированного удара танков и авиации»{297}.

И уж тем более вовсе не случайно, что тогда же, в марте 1941 г. от Альты поступило сообщение, в котором она информировала, что «…некоторые (имелись в виду военные. — A.M.) высказывают удовлетворение этой концентрацией (советских войск на границе, преимущественно в Белостоке ком и Львовском выступах. — A.M.), так как считают, что русская армия не в состоянии будет отступить и поэтому… удастся осуществить против нее Канны»!{298}

Потому что супостаты ясно уразумели, что при такой дислокации советских войск, тем более при всех тех, указанных выше «особенностях» ее «специфических странностей», удар через вполне очевидные бреши в «узкой ленте» статического фронта (при низкой и тем более очень низкой оперативной плотности войск они образуются сами по себе) будет столь чудовищно мощным, что хватит и тех сил, что были выделены для нападения, хотя прекрасно знали о многократном превосходстве РККА в количестве боевой техники! Хуже того. Ведь они уже в марте сообразили, что вполне реализуем вариант Канн!