Книга Бывают дети-зигзаги - Давид Гроссман

И мой отец. Что-то в нем сводило ее с ума. Я не знаю, что именно. Может, его молчаливость? Может, он просто ей надоел? Может, глаза его вдруг показались ей маленькими и жадными? У него есть привычка поглаживать вещи, ощупывать их со странным удовольствием, будто убеждая их смириться с тем, что они — его собственность и он вправе прикасаться к ним по своему желанию. Может, это ее раздражало? Мне горько от таких догадок — может, оттого, что с возрастом я становлюсь все больше похож на отца.

Может, ее злило то, что он не окончательно порвал с остальным миром и раз в неделю ездил в Тверию звонить своей матери. Что в субботу он обязательно покупал газету. Что не мог без бутылки пива «Мальт» после ужина. Что обязательно слушал футбольные трансляции по радио… Что однажды купил на барахолке старое кресло, украшенное бахромчатыми цветами, а Зоара сказала, что оно похоже на толстую тетку по имени Пышка (именно Пышка!), и как он мог купить такое, ведь они клялись сотворить здесь рай, быть свободными от всякого бремени, от всякого хлама, и вот выясняется, что он приволок сюда свою мелкую буржуазную душонку? Она была страшна в гневе: черные волосы змеями взвивались над белым лбом, скулы заострились, как от болезни. А она-то считала, что у него такая же широкая душа, как у нее! А он неспособен понять ее! Он настоящий сын торговца бисквитами! Ничем не отличается от Пышки! Зоара кричала и набрасывалась на него с кулаками, царапалась, и отец схватил ее за запястья, осторожно, но крепко, а она билась и вырывалась.

Прозрачный воздух меж ними замутнился. Долина внизу содрогалась от ужаса, слушая крики, доносившиеся с вершины горы. Зоара чувствовала, что отец следит за ней. Она отлично помнила, как он поручился за нее в суде. Благодаря этому она получила минимальный срок, но теперь отец сам стал ее тюремщиком.

— Шпионишь за мной, — цедила она сквозь зубы.

— Я не шпионю за тобой. Но мне бы хотелось знать, куда ты отправляешься на лошади.

— Не твое дело, майор Файерберг. Я свободный человек.

— Зоара, дорогая, рядом граница. Контрабандисты, нарушители. А ты одна.

— Я не одна. Я сама с собой. И у меня есть пистолет.

— Зоара, что мне с тобой делать? Что сделать, чтобы ты была счастлива? Научи меня. Я хороший ученик, ты знаешь.

— Да уж. — Она оглядывала его поверх лошадиной гривы так, будто видела впервые. — Ты хороший ученик. Прилежный.

И пришпоривала коня.

— Иногда она пропадала по нескольку дней, — рассказывала Лола. — Спала в пещерах. Возвращалась голодной и исцарапанной. Не говорила, где была. Вообще не разговаривала. Иногда брала мотоцикл и уезжала в Тель-Авив. Приходила ко мне. Уходила на танцы. Возвращалась пьяной, а то и вовсе не возвращалась… Кричала, не хотела ехать домой. Уже не знала, где ее дом.

Лола говорила тихо, опустив голову. Я глотал каждое ее слово.

— И однажды она ускакала на лошади и не вернулась. Может, попыталась пересечь границу, и иорданские пограничники застрелили ее. А может, лошадь сорвалась со скалы. Ее искали, искали повсюду. Армейские друзья твоего отца ночью, тайком, перешли границу и искали даже в Иордании. Бесполезно. Она просто вдруг исчезла.

— Вдруг, — пробурчал Феликс. — Всю свою жизнь она делала этот «вдруг».

Я оглядел залитые солнцем горы и представил, как Зоара пришпоривает коня, направляет его вон к тому утесу. Внутри меня бился вопрос, так растревоживший Зоару в детстве: почему в мире нет ограждений?

Нет оград.

Надо уметь скакать осторожно и останавливаться на краю.

Зоаре было двадцать шесть лет — ровно столько, сколько она и отвела себе. Как она могла бросить нас? Почему не подумала обо мне, о том, что будет со мной без нее?

— Но накануне, перед тем как совершить эту глупость, она позвонила мне. — Губы у Лолы задрожали. — Прощальный разговор на один жетон. «Мама, — сказала она мне, и по голосу я поняла, что это конец. — Мама, когда я последний раз была в Тель-Авиве, я оставила там кое-что для своего сына, для Ноника…»

Ноник?

— Так она меня называла?

— Да, всегда. Ноник.

Какое красивое имя.

— Она сказала, что оставила для тебя подарок и что его можно будет забрать только на бар-мицву.

Ноник.

Теперь у меня новое имя. Никто никогда не называл меня Ноником.

Какое веселое имя.

— А что это за подарок?

— Она сказала, что это секрет. Сюрприз. Она всегда любила секреты и сюрпризы. Сказала, что Феликс должен пойти с тобой, чтобы забрать его. Именно он.

От слов «секрет» и «сюрприз» я весь задрожал.

— Это тот подарок, который лежит в сейфе? В банке?

— Да. Она хотела, чтобы все было как у взрослых: сейф, банковский подвал… Ну что ты так переживаешь? Хотела чем-то напомнить тебе о себе и своей жизни. Никто, кроме тебя, не сможет его забрать — так записано у охраны.

Только Ноник сможет забрать его, сказала моя мать.

— Может, она и не сумела стать хорошей матерью, но все-таки в тот момент думала о твоем совершеннолетии, о том, как ты будешь жить без нее, как будешь скучать по ней. Она очень любила тебя, об этом нельзя забывать.

— Тебе она оставляла подарок, — проговорил Феликс, — а мне она оставляла господина отца.

Всю свою боль после ее смерти мой отец обратил на борьбу с Феликсом. Видимо, тогда он заподозрил, что между Зоарой и легендарным Феликсом Гликом существует какая-то связь. До того он даже не знал, что Феликс приходится ей отцом. Зоара не рассказывала ему, не раскрыла и Лола, а сам он не спрашивал. Может, и не хотел знать. Он знал из слухов, что Феликс — приятель Лолы, но Феликс кому только не приходился приятелем. Отец спустился со своей горы, бросив барак на разграбление пастухам из деревни в долине, и попросился обратно в полицию. Три месяца он просидел в крошечном кабинете, выделенном ему, работал круглые сутки. Габи приносила ему бутерброды, готовила кофе и заботилась о его ребенке. Тогда она в него и влюбилась. Из-за пустышки в кобуре, ну или из-за чего там влюбляются. Отец снова изучил дело Зоары, один раз даже слетал за границу и пообщался с Интерполом, связался по телефону с полицией Занзибара и Мадагаскара, Ямайки и Берега Слоновой Кости и мало-помалу дорисовал всю картину, весь маршрут этого невероятного и противозаконного путешествия, и на этот раз в картине присутствовал Феликс Глик.

— А я в это время, — с искренним изумлением поведал Феликс, — ничего не знаю, тихо делаю за границей свою работу, беру какой-нибудь банк, коллекцию или бриллиантик, тружусь в поте лица, и тут вдруг господин твой отец затягивает вокруг Феликса веревку, а потом еще одну, как на звере…

Отец считал его своим главным врагом. Символом преступности. Змеем, склонившим Еву к греху. Он хотел поймать его, прижать к земле извивающееся тело, вырвать раздвоенный язык, несущий полуправду. Он работал днем и ночью, как вечный двигатель. Если Зоару он любил в два сердца, то за Феликсом охотился в две головы.