Книга Будут неприятности - Галина Щербакова

«Товарищ Ульянов! Дорогая Алла Пугачева! Бога нет… Помогите вы… Пусть она не заикается… Сделайте что-нибудь плохое мне. Пусть я умру… Или пусть меня не снимают в кино… Пусть у меня выпадут волосы… Только чтоб Муха говорила, как человек».

Перегороженная улица, где должна сниматься сцена дорожного происшествия, так называемого подвига Оли.

Стоят на изготовку прицеп с капустой, фургон с мебелью, троллейбус с опущенными проводами, «рафик» милицейский и «рафик» санитарный.

Артисты массовки стоят в очереди за километровыми огурцами, которые продают на углу.

– Господи! Хоть бы успеть! – говорит старушка. Это ее должна «спасти» Оля. Старушка беспокоится об огурцах.

– Где она? Где? – кричит Главный.

– Я тут! Тут! – кричит старушка.

– Да не вам! – машет рукой ассистент режиссера.

Подошел Иван Иванович. Он озабочен.

– Не может быть, чтоб там никого не было, – говорит он.

– Ну, я ж тебе русским языком! – возмущается шофер. – Я оттуда. Тихо у них. Никого.

Мертвая Клавдия Ивановна лежит на кровати. У нее спокойное, красивое лицо. Вокруг нее девчонки. Они не плачут. Они в ужасе. Как-то особенно громко тикает будильник.

Иван Иванович вошел и не сразу понял, что произошло. Увидел Олю.

– А ее сотня людей ждет! – сказал и тут только увидел Клавдию Ивановну. – Немедленно «Скорую»! – закричал он и взял ее за руку. И сразу бережно положил.

Запершись на крючок, девочки сидят в комнате Клавдии Ивановны после похорон.

Девочки не плачут. Силу их горя можно понять по их враз каким-то взрослым, постаревшим лицам. Даже Мухе никто сейчас уже не даст двенадцать лет. Грохочет экскаватор, дрожат стекла.

– Знать бы, какие таблетки, – тихо говорит Фатя, – выпить, и с концами.

Посмотрели на нее девочки так, что сама Фатя аж испугалась.

– А помните, – тихо сказала Оля, – она вытащила жребийную бумажку… И кто-то тогда сказал, что ни с кем она жить не будет…

– Я! – заплакала Муха. – Я. Накаркала…

Вот тут они и расплакались. Плакали громко, текли слезы, текли сопли, плакали, как плачут дети, и не слышали, как в дверь тихо, но настойчиво стучали.

Услышала Оля, посмотрела в окошко. Стоял на крылечке Иван Иванович.

Они впустили его.

Он достал из огромной сумки кастрюлю с рисом и бидон с компотом. Молча выложил рис на блюда, разлили по стаканам компот. Замерев, девчонки следили за его неторопливыми уверенными движениями.

– Помянем, – сказал он. – Это кутья. Поминальная еда.

Тихо ели. Тихо пили компот.

– У меня в сорок шестом умерла невеста, – тихо заговорил Иван Иванович. – В Ленинграде. В сущности, от блокады… От ее последствий… Представьте себе… Победа! Остался жив! Невеста ждала! И сразу смерть… Казалось бы, сколько всего видел на войне, а тут рухнул… Никого у меня, кроме нее, не было… Родителей в Минске… Брата еще в Финскую…

– Финская – это что? Баня? – спросила Лиза.

– Война до войны…

– Проходили по истории, – сказала Оля.

– Я не проходила, – ответила Лиза.

– Она шла другой дорогой, – сострила Лорка.

Что-то стронулось. Сдвинулось. Не то, чтобы горя не было, просто проступила жизнь. И рис съели. И компот выпили.

– А у нас с тобой еще работа, матушка, – сказал Иван Иванович Оле.

Они пришли на тот самый перекресток. Все так и было, как мы уже видели, только на углу продавали не длинные огурцы, а леденцы в банках. Старушка по-прежнему стояла в очереди.

– Девочка моя! – проникновенно сказал Главный. – Такова жизнь… Но надо идти дальше.

– Куда? – спросила Оля.

Подбежала старушка с полной авоськой банок.

– Сегодня наконец будет съемка? – спросила она капризным голосом.

Упал с прицепа вилок капусты и шмякнулся о грязь.

Иван Иванович обнял Олю и тихо сказал:

– Конечно, все глупо… Рядом со смертью… Все глупо… Но почему-то надо жить…

– Она ничего… ничего… никогда… никогда… уже не увидит… – Оля говорит это тихо, потому что вокруг…

– Сначала пойдет автобус, потом машины. Автобус тормозит у «зебры», «Жигули» проскакивают. Фургон делает разворот. У троллейбуса обрывается провод. Люди по сигналу флажка. Оля! Где Оля?

Ассистент кричит в рупор.

Оля невидяще смотрит на все.

Ее везут домой после съемки.

Оля опустошена, обессилена. Равнодушно, безразлично смотрит в окно, на поток людей, поток машин.

Что-то вызвало на ее лице интерес. Не успела понять – проехали. Выглянула в заднее стекло – ничего.

Снова что-то забеспокоило. Потому что остановились у светофора, рассмотрела: на обочине стоял обрызганный грязью старый человек. Наморщив лоб, стала внимательно смотреть вперед.

Еще один обрызганный. Через квартал еще…

Те самые «Жигули» медленно, как ни в чем не бывало, сворачивали в арку.

– Я тут сойду, – сказала Оля шоферу.

Она вошла в арку сосредоточенно и целенаправленно. По дороге подобрала камень.

Знакомая машина стояла у подъезда, и одно ее колесо игриво вздыбилось на тротуаре, загородив проход.

С наслаждением ударила по стеклу камнем.

Страстно, самозабвенно она крушила эту машину, не обращая внимания, что по ее рукам уже бежит кровь.

– Зачем? – спрашивает Олю тихая, какая-то домашняя женщина-лейтенант. – Ты знаешь, что такое вандализм?

– Знаю, – спокойно ответила Оля.

– Молодец, – сказала женщина. – Уже легче. Ну а про то, что родителям придется за все платить, это знаешь?

– Вот про это нет! – ответила Оля. – Не подумала… Просто из головы вон…

– Мне их жаль! – сказала милиционер.

– Мне тоже, – ответила Оля.

– Номер телефона, – женщина взяла ручку.

Оля говорит номер, и мы видим, как звонит телефон в привратницкой Клавдии Ивановны, где сейчас уже прорабская, как бежит к телефону человек в резиновых сапогах.

– Алло! – кричит человек. – Прораб слушает.

– Мне Климова или Климову, – говорит милиционер.

– Нет таких, – отвечает прораб. – Это стройка.

Женщина внимательно смотрит на Олю.

– Сволочь! Сволочь! – это кричал, вбегая, тот самый парень, владелец машины. – Кто мне это оплатит, кто? Вонючий детдом? Имейте в виду! У нее деньги будут! Она в кино снялась… Ей причитается сумма прописью. Пусть оплатит до копеечки.