Книга Разделенный город. Забвение в памяти Афин - Николь Лоро

«Брат» и товарищ: уже у Гомера они часто ассоциировались, формулой чему служило как hetaīros te kasígnētos, так и kasígnētoi te étai te[819]. И мысль уже предавалась взвешиванию и нескончаемой переоценке сравнительных достоинств одного и другого[820]. Но когда от Гомера до Аристотеля хотят осмыслить сочленение между этими общественными отношениями, сразу и близкими, и весьма отличными, то настаивают на том, что стержнем, на котором все держится, является hetaīros: больше, чем брат для Алкиноя, исключительно похожий на брата в поэзии Феогнида[821] – но в любом случае достаточно близкий к брату, чтобы на шкале уровней «дружбы» простое упоминание его имени позволяло пересечь границу между родством и социабельностью[822].

Брат/сверстник/товарищ/гражданин: благодаря Аристотелю этот ряд отныне установлен, и в подражание греческим мыслителям политического можно позволить себе несколько раз пройтись напрямик, от одного края к другому. Если именно дружба «удерживает города вместе», то братские отношения вполне могли бы быть ее наиболее чистой формой.

Отсюда прекрасная платоновская ложь, чья цель – заставить граждан поверить, что, коль скоро они все рождены от одной матери и эта мать – земля, они действительно являются adelphoí; отсюда в «Менексене» такое настаивание на братстве, к которому причастны автохтонные афиняне[823]. Отсюда неоднократные платоновские скольжения между братом и гражданином[824]. Но мы обратим внимание в первую очередь на все то, что из этой модели гражданина делает модельного гражданина, polítēs наилучшей politeía: демократ в «Менексене», у Аристотеля он становится тимократом, но, как в одном, так и в другом случае, именно дружба братьев объединяет сограждан[825]. И в одном пассаже Аристотель даже удостаивает «режим братьев» (politeía hē tōn adelphōn)[826] именем politeía, ценимым выше всех других тогда, когда, как это и происходит в данном случае, отдельно взятый режим обозначается как Режим par excellence, поскольку в нем воплощается сущность любой politeía.

Это мощная философская операция, и еще немного и мы начинаем забывать, что сообщество братьев, основывающее город, и Благое Правление братьев являются чистыми фикциями, или в лучшем случае моделями. Настало время вернуться в подлунный мир, где самой достоверной реальностью является реальность конфликта. И в раздираемом городе происходит столкновение братьев.

Родство под испытанием конфликта

Если поверить Лисию – тем более что в данном случае он говорит от своего имени, – самым тяжким преступлением Тридцати было принуждение сограждан, оказавшихся у них в подчинении, вести «нечестивую войну» против своих же братьев, сыновей и сограждан[827]. Под ужасным принуждением stásis убивают именно то, что дороже всего на свете: брата, сына. Именно тех, чья утрата начиная с гомеровской эпопеи считается невосполнимой, поскольку рассматривается с точки зрения воина зрелого возраста, знающего, что ему самому дана отсрочка: необходимо отомстить за убитого брата или сына, но также вопреки всему принять компенсацию, благодаря которой убийца сможет вырваться из нескончаемого цикла возмездия[828]. Сын, брат: с точки зрения гражданина это также и те, кого во время отправки на колониальное предприятие стремятся удержать при себе, – даже тогда, когда законодатель постановил, что в каждом oīkos сын и брат должны покинуть отца и брата[829]. Сын, брат: одним словом, другие самого себя[830].

Итак, считается, что именно этих других самих себя[831] убивают в stásis. Отец убивает сына, что Фукидид ясно обозначает как некую запредельную трансгрессию[832], и брат убивает брата, что я со своей стороны охотно определила бы как обычную гражданскую войну, поскольку брат также является парадигмой гражданина.

Тем, кто возразит, что все это очевидные вещи, поскольку в сфере oikeīon[833] очень мало фигур вероятного противника, я посоветую упражнение – всегда полезное, но здесь тем более необходимое, – заключающееся в сравнении греческих фигур stásis с римскими представлениями о семейном убийстве в гражданской войне. Тем более что в Риме этот вопрос ставится напрямую, о чем у Аппиана или Веллея Патеркула свидетельствуют настоящие систематизированные списки семейных связей, которые публичная ненависть превращает в смертельные отношения[834]. Здесь историк Греции, принужденный своим материалом работать с жалкими крохами – изолированное указание тут, очень общее упоминание резни syngeneīs там, – вероятно, вздохнет от облегчения или от зависти перед столь богатым документальным материалом; но в первую очередь ему должно будет открыться, что по меньшей мере одна фигура была заменена на другую, поскольку в роли привилегированной жертвы, чье убийство является скандалом, отец (Отцы) заменил сына. Ибо в римских гражданских войнах именно сын убивает отца.