Книга Сцены из провинциальной жизни - Джон Кутзее

Вот и все. Они больше не упоминают войну. Но он еще больше, чем прежде, недоумевает: что делает Ганапати в Англии, в графствах, окружающих Лондон, работая над проектом, к которому не питает уважения? Не лучше ли ему было бы в Азии, где он боролся бы против американцев? Может, стоит поговорить с ним и так ему и сказать?

А он сам? Если Ганапати предначертано быть в Азии, где должен быть он? Примут ли его услуги вьетконговцы, игнорируя его происхождение, — если не в качестве солдата или подрывника-самоубийцы, то хотя бы на подхвате? А если нет, как насчет друзей и союзников вьетконговцев — китайцев?

Он пишет в китайское посольство в Лондоне. Поскольку он подозревает, что китайцы не пользуются компьютерами, то ничего не говорит о компьютерном программировании. Он готов приехать в Китай и преподавать там английский — в качестве вклада во всемирную борьбу. Зарплата не имеет для него значения.

Он отправляет письмо и ждет ответа, а пока что покупает курс «Выучи китайский сам» и начинает тренировать странные звуки мандаринского наречия, которые следует произносить со сжатыми зубами.

День идет за днем, от китайцев — ни слова. Уж не перехватили ли и не уничтожили его письмо британские спецслужбы? Перехватывают ли они и уничтожают все письма, адресованные этому посольству? Если так, то какой смысл позволять китайцам иметь свое посольство в Лондоне? А может быть, спецслужбы передали его письмо в Министерство внутренних дел, сопроводив запиской, в которой говорится, что южноафриканец, работающий в «Интернэшнл компьютерз», симпатизирует коммунистам? Может быть, он потеряет работу и будет выдворен из Англии из-за политики? Если это произойдет, он не станет сопротивляться. Значит, не судьба. Он готов принять решение судьбы.

Во время поездок в Лондон он по-прежнему ходит в кино, но удовольствие портит все ухудшающееся зрение. Приходится садиться в первом ряду, чтобы иметь возможность прочитать субтитры, и даже тогда он вынужден щуриться и напрягаться.

Он идет к окулисту и выходит с парой очков в черной роговой оправе. Поглядев в зеркало, видит, что стал еще больше похож на комического ученого майора Аркрайта. С другой стороны, он с удивлением обнаруживает, что может рассмотреть каждый листик на деревьях. Сколько он себя помнит, деревья были зелеными пятнами. Может, ему надо было носить очки всю жизнь? И не объясняет ли это, почему он так плохо играл в крикет, почему ему всегда казалось, будто мяч летит к нему ниоткуда?

В конце мы выглядим, как наше идеальное «я», утверждает Бодлер. Лицо, с которым мы родились, медленно заменяется лицом нашей тайной мечты. Неужели это лицо в зеркале — лицо его мечты? Мрачное лицо с мягким безвольным ртом и глазами, которые теперь смотрят бессмысленным взглядом через стекло?

Первый фильм, который он видит в своих новых очках, — «Евангелие от Матфея» Пазолини. Этот фильм переворачивает душу. Он-то считал, что после пяти лет учебы в католической школе навсегда приобрел иммунитет к христианству. Но оказалось, это не так. Бледный худой Христос в этом фильме, который ежится от чужих прикосновений, расхаживает босиком, изрекая пророчества и осуждая, реален так, как никогда не был реален Иисус кровоточащего сердца. Он морщится, когда руки Христа прибивают гвоздями. А когда гробница оказывается пустой и ангел объявляет скорбящим женщинам: «Его нет здесь: Он воскрес»[39], — и гремит «Missa Luba», и простой народ этой земли — хромые и увечные, презираемые и отверженные — бегут или еле бредут, прихрамывая, с лицами, освещенными радостью, чтобы разделить благую весть, его собственное сердце чуть не выскакивает из груди, слезы экзальтации, которой он не понимает, струятся по щекам, слезы, которые ему приходится вытирать украдкой, прежде чем он сможет снова выйти на люди.

Во время другой поездки в Лондон он замечает в витрине букинистического магазина поблизости от Чаринг-Кросс-роуд маленький толстый томик в фиолетовой обложке: «Уотт» Самюэля Беккета, опубликованный «Олимпия пресс». «Олимпия пресс» пользуется известностью: укрывшись в надежной гавани в Париже, это издательство публикует порнографию на английском для подписчиков в Англии и Америке. Но издает еще и самые смелые произведения авангарда, например, «Лолиту» Набокова. Вряд ли Самюэль Беккет, автор пьес «В ожидании Годо» и «Конец игры», пишет порнографию. Тогда какого же рода эта книга, «Уотт»?

Он листает ее. Она напечатана таким же шрифтом с засечками, как «Избранные стихотворения» Паунда, и от этого становится ему ближе. Он покупает ее и увозит к майору Аркрайту. С первой же страницы он понимает, что это что-то потрясающее. Устроившись в постели, при свете, льющемся в окно, он читает и никак не может оторваться.

«Уотт» совсем не похож на пьесы Беккета. Здесь нет столкновения, нет конфликта — только голос, рассказывающий историю, и этот поток постоянно прерывается сомнениями и угрызениями совести, ритм в точности соответствует ритму его собственного разума. «Уотт» еще и смешон, смешон настолько, что он надрывается от смеха. Дойдя до конца, он начинает книгу сначала.

Почему никто не сказал ему, что Беккет писал романы? Как он мог воображать, будто хочет писать в духе Форда, когда все это время существовал Беккет? У Форда всегда присутствует дух снобизма, что ему не нравилось, хотя себе в этом он и не признавался: Форд придавал такое большое значение сведениям о том, где в Вест-Энде можно купить лучшие перчатки автомобилиста или как отличить красное вино «Медок» от «Бон». Беккет же, в отличие от Форда, бесклассовый или за рамками классов — он сам тоже хотел бы быть таким.

Программы, которые они пишут, приходится проверять в Кембридже на компьютере «Атлас» в ночные часы, когда математики, у которых приоритет на пользование им, спят. Поэтому каждую вторую или третью неделю он едет на поезде в Кембридж, имея при себе сумку со своими бумагами и рулонами перфоленты, с пижамой и зубной щеткой. В Кембридже он останавливается в «Ройял-отель» за счет «Интернэшнл компьютерз». С шести вечера до шести утра он работает на «Атласе». Рано утром возвращается в отель, завтракает и ложится спать. Днем у него есть время побродить по городку или сходить в кино. Потом пора возвращаться в математическую лабораторию — огромное, похожее на ангар здание, где находится «Атлас», — на ночное бдение.

Такой режим вполне его устраивает. Ему нравится ездить на поезде, нравится безликость гостиничных номеров, нравятся основательные английские завтраки из яичницы с беконом, сосисок, тостов, мармелада и кофе. Поскольку ему не нужно носить официальный костюм, он неприметен в толпе студентов на улице, он даже кажется одним из них. А когда он проводит всю ночь один на один с огромным компьютером «Атлас», не считая дежурного инженера, и наблюдает, как рулон с компьютерным кодом, который написал он, проходит через считывающее устройство, как диски магнитной ленты начинают вращаться, а на пульте вспыхивают огоньки по его команде, возникает ощущение власти, он знает, что это просто ребячество, но, поскольку никто не видит, никто не может помешать ему радоваться.

Иногда утром приходится задержаться в математической лаборатории и посовещаться с сотрудниками математического факультета. Дело в том, что все истинно новое в математическом обеспечении «Атласа» исходит не от «Интернэшнл компьютерз», а от группы математиков в Кембридже. В некотором смысле он — просто один из команды профессиональных программистов компьютерной индустрии, которых математический факультет Кембриджа нанял, чтобы реализовывать свои идеи, а «Интернэшнл компьютерз» — фирма, инженеров которой нанял Манчестерский университет, чтобы создать компьютер согласно его проекту. С этой точки зрения он — только квалифицированный работник на университетском окладе, а не соратник, имеющий право говорить на равных с этими блестящими молодыми учеными.