Книга История запорожских казаков. Быт запорожской общины. Том 1 - Дмитрий Яворницкий

Будучи в душе поэтами и мечтателями, запорожцы всегда выбирали самые живописные и красивые места для своих временных и вечных жилищ, влезали на высокие скалы, уединялись в лесные пущи, поднимались на большие курганы и с высоты птичьего полета любовались ландшафтами и предавались тихим думам и возвышенным размышлениям. Будучи высокими ценителями песен, дум и родной музыки, запорожцы любили послушать своих баянов, слепцов-кобзарей, нередко сами складывали песни и думы и сами брались за кобзы. Кобзарь, тот же трувер, мейстерзингер, слепчак-пьевак, всегда был желанным гостем у них, потому что он «всюды вештаетця и долю спивае»; кобзарь – хранитель заветных запорожских преданий, живоописатель «лыцарских подвигов», иногда первый лекарь больных и раненых, иногда освободитель невольников из плена, иногда поджигатель к военным походам и славным подвигам низовых молодцов. Кобза, то есть известный музыкальный инструмент[619], кругленький, пузатенький, около полутора аршин длины, с кружочком посредине, со множеством металлических струн, с дорогой ручкой, украшенной перламутром, по понятию казаков, выдумана самим Богом и святыми людьми[620]. Для одинокого запорожца, часто скитавшегося по безлюдным степям, не имевшего возможности в течение многих дней никому промолвить слова, кобза была истинной подругой, которой он поверял свои думы.

Струны мои золотим, заграйте мни зтыха,Нехай казак нетяжыще позабуде лыхо.

Как дорога была кобза для запорожского казака, видно из той казацкой думы, где запорожец, умирая один в дикой степи от «безвиддя и безхлибья», в самые последние минуты своей жизни обращается к кобзе и называет ее «дружиною вирною, бандурою малёванною» и в страшном горе спрашивает ее:

А деж мини тебе диты?А чи у чистому поли испалыты?И попілець по вітру пустыты?А чи на мотыли положыти?

Темными сторонами характера запорожских казаков было то, что многие из них любили прихвастнуть своими военными подвигами, любили пустить пыль в глаза, шикнуть перед чужими, щегольнуть своим нарядом, убранством и оружием[621]; кроме того, запорожцы зачастую отличались легкомыслием и непостоянством, хотя сами себя всегда в письмах и посланиях называли «верным войском его королевского или царского величества»; на этот счет о них можно сказать: «гульливы, как волна, непостоянны, как молва». Еще больше того запорожцы отличались своей беспечностью и ленью; недаром на этот счет они сложили сами о себе виршу:

Се казак запорожец, не об чим не туже:Як люлька ей тютюнець, то ему и байдуже,Вин те тилько и знае —Колы не пье, так воши бье, а всеж не гуляе!

Характерным недостатком запорожских казаков была также их страсть к спиртным напиткам. «В пьянстве и бражничестве, – говорит очевидец, – они старались превзойти друг друга, и едва ли найдутся во всей христианской Европе такие беззаботные головы, как казацкие. Нет в свете народа, который мог бы сравниться в пьянстве с казаками: не успеют проспаться и вновь уже напиваются»[622]. Сами о себе на этот счет запорожцы говаривали: «У нас в Сечи норов – хто отче-наш знае, той в раньци встав, умьется тай чаркы шукае».

Ой, Сич-мате, ой Сич-мате,А в тій Сичи добре житы:Ой, тилькы спаты, спаты та лежати,Та торил очку кружати.

Оттого в думах казацких всякая корчма называется «княгиней», а в той княгине «много казацкого добра загыне, и сама она неошатно ходит и казаков под случай без свиток водит». Настоящий запорожец неспроста пил горилку, а с разными прибаутками да с присказками, вроде: «Чоловик не скотина, билып видра не выпье»; «Розступись, душа казацька, обилью»; «Вонзим копий в души своя». Водку он называл горилкой, а чаще всего оковытой, то есть водой жизни (aqua vita), и обращался к ней как к живому существу. «Хто ты?» – «Оковыта!» – «А з чого ты?» – «Из жита!» – «Звидкиля ты?» – «Из неба!» – «А куды ты?» – «Куды треба!» – «А билет у тебе е?» – «Ни, нема!» – «Так оттут же тоби й тюрьма!» Водка для запорожских казаков столь была необходима, что они без нее не отправлялись даже в столицу по войсковым делам первой важности. Так, в 1766 году в Петербурге проживали несколько человек запорожцев с кошевым атаманом Петром Ивановичем Калнишевским во главе; казаки поиздержались, поистратились; недостало у них собственной водки в столице; тогда кошевой через посредство президента Малороссийской коллегии графа П.А. Румянцева отправил в Сечь старшину Антона Головатого для привоза в столицу из Сечи кошевому и старшине «для собственного их употребления, 50 ведер вина горячего»[623].

Только во время военных походов запорожские казаки избегали пьянства, ибо тогда всякого пьяного кошевой атаман немедленно выбрасывал за борт лодки[624]. Не одобрялось также пьянство и в среде «начальных лиц»; если кошевой и сечевая старшина замечали этот недостаток у кого-либо из служебных лиц, то предостерегали его особыми ордерами на этот счет и приказывали ему строго исполнять ордера и, как пишет Феодосий, не «помрачаться проклятыми люлькою и пьянством»[625]. Вообще, всякое пьянство Запорожский Кош считал пороком и хотя часто безуспешно, но все же боролся с этим злом, строго запрещая особенно тайные шинки, как «истинный притын» всяких гайдамаков и харцызов[626]. Впрочем, предаваясь разгулу и бражничеству, запорожские казаки, однако, не были похожи на тех жалких пьяниц, которые пропивали свои души в черных и грязных кабаках и теряли в них всякий образ и подобие созданий Божьих: здесь было своего рода молодечество и особый, эпикурейский, взгляд на жизнь человека, напрасно обременяющего себя трудом и заботами и не понимающего истинного смысла жизни – существовать для веселья и радости. Однако, смотря на жизнь с точки зрения веселого и праздного наблюдателя, запорожец не был чужд и мрачных дум. В основе характера казака, как и всякого русского человека, замечалась всегда какая-то двойственность: то он очень весел, шутлив и забавен, то он страшно грустен, молчалив, угрюм и недоступен. Эта двойственность вытекала, конечно, из самого склада жизни запорожского казака: не имея у себя в Сечи ни роду, ни племени – «вин из рыбы родом, од пугача плодом», отрезанный от семьи, видя постоянно грядущую в очи смерть, казак, разумеется, смотрел на все беспечно и свой краткий век старался усладить всякими удовольствиями, доступными ему в Сечи; с другой стороны, тоска по далекой родине, оставленным на произвол судьбы дорогим родным, а может быть, и милой казацкому сердцу «коханке», черствость одиноких товарищей, думы о грядущей беспомощной старости – заставляли не раз казака впадать в грустные размышления и чуждаться всякого веселья.