Книга Корабль-призрак - Хэммонд Иннес

Он посмотрел на меня. Наверное, ему хотелось оставить меня в неведении. Но затем он произнес:

— Мне кажется, прилив почти достиг максимальной точки.

Я кивнул:

— Почти.

И тут до меня дошло: на протяжении шести часов после начала отлива течение будет северным и западным. Оно будет гнать нас обратно на Минкерс, все рифы которого во время отлива обнажатся.

— Боже праведный! — выдохнул я.

Затем я вернулся в каюту и лег на койку.

Самым страшным было то, что мы ничего не могли сделать. То есть мы совершенно ничем не могли себе помочь.

Мы напоролись на скалы уже в сумерках посреди водоворота вспененной воды, в месте, где не было видно ни единого камня. Я не знаю, спал ли я или просто лежал на койке в каком-то оцепенении, но этот удар сбросил меня на пол. Это походило на удар кулака в железной перчатке. Со стороны носа раздался ужасающий грохот, за которым последовал треск, означавший, что обшивка не выдержала и скалы вспороли брюхо корабля. Грохот волн вдруг стал еще оглушительнее.

Я неподвижно лежал там, куда упал, всем телом ощущая смыкающиеся вокруг меня хищные зубы скал и ежесекундно ожидая того, что волны сомкнутся над кораблем и он навеки уйдет под воду. Но ничего этого не происходило. Все, что я почувствовал, это легчайшее касание дымки брызг, плывущих над судном и оседающих на моем лице. Но скрежещущий, душераздирающий треск продолжался так долго, что он стал частью общего рева моря.

Пол каюты теперь был опрокинут еще больше, и, как только я поднялся на ноги, внезапное движение корабля вышвырнуло меня в открытую дверь. Пролетев несколько метров, я с тошнотворным глухим стуком врезался в фальшборт. Удар едва снова не вывихнул мне плечо и вышиб из моего тела весь воздух. Тут я увидел, что случилось с судном, и напрочь забыл о боли. Оно лежало, накренившись на борт в белой пене кипящего прибоя. Бридждек превратился в сплошное металлическое месиво, труба исчезла, фок-мачта переломилась посередине, и верхняя ее часть повисла в путанице проводов. А над всей носовой частью бушевали волны.

Пэтч полулежал, прислонившись к стальной стене у входа в рубку, и я закричал ему:

— Скоро…

Я не договорил, потому что слова как будто застряли у меня в горле.

— Скоро ли она затонет?

— Да. Сколько у нас времени?

— Бог его знает.

После этого мы не разговаривали, а просто лежали возле рубки. Мы слишком замерзли, слишком устали, и наше потрясение было таким сильным, что мы и двинуться с места не могли. Мы молча наблюдали за тем, как из пены показываются первые зазубренные верхушки рифов. Утомленный полусвет постепенно сгущался, превращаясь в темноту. Мы услышали, как обломился нос в растянутой во времени агонии измученного металла. Что-то рвалось и ломалось где-то там, за бридждеком. А затем все, что осталось от корабля, как будто с облегчением избавившись от лишнего груза, немного приподнялось и с жутким стоном начало сползать по зубьям скал. После этого мы смогли разглядеть нос, черный клин в пене волн слева по борту. Там, где из живота «Мэри Дир» были вырваны плиты, груз высыпался в огромную дыру. В пенистой воде качались на волнах тюки хлопка, и эти же волны играли огромными квадратными ящиками, в которые предположительно были упакованы авиационные двигатели. Они колотили их о рифы, разнося деревянную упаковку в мелкие щепы.

Пэтч схватил меня за руку.

— Смотри! — закричал он.

Одна из волн швырнула ящик в нашу сторону, он раскололся, и его содержимое посыпалось в море. К этому времени уже почти полностью стемнело. Но это явно был не массивный авиационный двигатель, представляющий собой нечто цельное и неделимое.

— Ты это видел?

Он не выпускал мой локоть и продолжал показывать на ящики. Но внезапно радостное возбуждение его оставило, потому что обломок корабля, на котором мы стояли, раскололся поперек верхней палубы. Огромная трещина открывалась во всей кормовой части судна. Она вырвала левый трап, ведущий вниз, на колодезную палубу, из креплений и медленно его повернула. Казалось, его стискивает чья-то невидимая рука. Со стуком, напоминающим пулеметный огонь, вылетали заклепки, а стальные плиты рвались, как ситцевые лоскуты. Трещина расширялась — ярд, два ярда, а затем окончательно стемнело, и ночь опустилась на «Мэри Дир». К этому времени отлив полностью обнажил рифы, море отступило, и гигантский обломок корабля замер.

Мы вернулись в каюту и легли, укрывшись мокрыми одеялами. Мы не разговаривали. Возможно, мы спали. Я не помню. Та ночь в моей памяти не сохранилась. Это похоже на чистую страницу посреди испещренного записями рассудка. Беспрестанный рев волн, гуляющий по обломкам и ноющий на зловещей ноте ветер, внезапный лязг оторвавшегося листа обшивки — вот и все мои воспоминания. Страха я не ощущал. Мне кажется, что я даже холода больше не чувствовал. Я достиг той стадии физической и эмоциональной усталости, когда любые чувства замирают.

Но я запомнил рассвет. Он просочился в туманные закоулки моего сознания ощущением чего-то странного. Я осознал какое-то движение. Длинное и одновременно стремительное покачивание обломка судна сначала в одну, а затем в другую сторону. Я слышал шум моря, но он утратил свою тяжеловесность. Треск и грохот водяных гор, обрушивающихся на скалы, затих, и меня кто-то окликал. Яркий солнечный свет болезненно вонзился мне в глаза, заставив зажмуриться. Надо мной склонилось чье-то лицо, покрытое седеющей щетиной. Лицо было потным и красным, с глазами, провалившимися глубоко в глазницы. Кожа на лбу и скулах натянулась так туго, что, казалось, еще немного, и она лопнет.

— Мы плывем! — произнес Пэтч. Его растрескавшиеся губы растянулись, обнажив зубы, в каком-то подобии улыбки. — Можешь сам убедиться.

Я, шатаясь, добрел до входа и, выглянув, увидел престранное зрелище. Рифы исчезли. Лучи солнца озаряли вздымающееся и опускающееся море. Куда бы я ни смотрел, я нигде не видел скал. И вся передняя часть колодезной палубы «Мэри Дир» тоже исчезла. Ее просто не было. Сама колодезная палуба находилась под водой. Но Пэтч сказал правду — мы плыли. Под нами была корма и ничего больше. Светило солнце, и ветер стихал. Я чувствовал, как дрожит, стоя рядом со мной, Пэтч. Я думал, это волнение. Я ошибался. Это была лихорадка.

К полудню он так ослабел, что был не в состоянии говорить. Его глаза лихорадочно блестели, лицо неестественно раскраснелось, и с него ручьями стекал пот. Он слишком долго жил на востоке, чтобы без ущерба для здоровья выносить ночи без еды и тепла, долгие часы, проведенные в ледяной мокрой одежде. Ближе к ночи он начал бредить. По большей части его бормотание было совершенно бессвязным, но время от времени он произносил вполне отчетливые слова, из которых я понял, что он снова находится на судне, идущем через Бискайский залив. Он отдавал приказы, беседовал с Райсом… Все эти обрывки фраз являли пугающую картину того напряжения, в котором он жил.

Уже вечерело, когда над морем пролетел небольшой самолет. Я наблюдал за тем, как он кружит низко над водой к северо-западу от нашей кормы. Его крылья блестели в лучах заходящего солнца. Нас искали на рифах. Затем наступила ночь, а мы все плыли, глубоко погрузившись в воду. В чистом, усеянном яркими звездами небе висела молодая луна. Ветер стих, и луна уронила узкую серебристую дорожку на умиротворенное ласковое море, которое продолжало тихо вздыхать, уподобившись какому-то спящему великану.