Книга Равнодушные - Альберто Моравиа

Слова прокурора произведут сильнейшее впечатление, и свою обвинительную речь прокурор закончит так: «Карла — одна из тех девушек, которые с самых юных лет бывают склонны к пороку. Сегодня один любовник, завтра — другой. Увы, в наше ужасное время таких безнравственных особ — великое множество». Он подчеркнет, что скорее всего не Лео соблазнил Карлу, а она его, из злорадного чувства соперничества с матерью. «Господа присяжные заседатели, — скажет он в заключение. — Никто не может самочинно вершить правосудие и тем более считать, что бог повелел ему покарать врата. Подсудимый осмелился взять на себя роль судьи. Он вынес своему врагу бесчеловечный, жестокий приговор и привел его в исполнение. В этом — главная вина подсудимого. Убийство было совершено не в порыве ярости или праведного гнева. Обвиняемый тщательно обдумал свое кровавое преступление. Не забывайте, что для подсудимого Лео Мерумечи стал трупом задолго до своей смерти. Подсудимый как бы заранее вырыл для несчастного могилу. „А ты, Микеле, — воскликнет прокурор, обращаясь к нему, — прими приговор, как возмездие за свое преступление. Лишь после того, как ты искупишь в тюрьме свой грех и очистишься, ты сможешь вернуться в семью и в общество“.

„Непонятно, почему судьи и прокуроры любят обращаться к обвиняемым на „ты“, — подумал Микеле. Он покачал головой. — Ты ошибаешься, господин прокурор, — с иронией подумал он. — Глубоко ошибаешься. Не было и не будет ни очищения, ни искупления греха, ни даже любви к семье… Равнодушие, одно только равнодушие“. Он печально улыбнулся. А кто выступит после прокурора? Его защитник. Знаменитый адвокат, новый Демосфен поднимется и весьма нелестно обрисует всех участников этой истории. Не преминет он и воссоздать мрачную атмосферу в семье обвиняемого. Мать — бесчестная, порочная женщина. Лео — настоящий ростовщик и развратник, Лиза — сплетница, падкая до любовных утех. А подсудимый и его сестра Карла — лишь жертвы. Их отец был алкоголиком. (У подсудимых, если верить адвокатам, отцы всегда алкоголики.) Они росли без материнской любви, без веры. Откуда же у подсудимого могли быть моральные устои?!

„Вначале — любовник Лизы, а затем — матери подсудимого, — воскликнет адвокат, — Лео затем стал любовником Карлы. А ведь она была дочерью его прежней любовницы, дочерью, господа присяжные заседатели!.. Этот человек знал ее маленькой, невинной девочкой с длинными косичками. Он держал ее на коленях и, если можно так выразиться, взрастил для своих любовных прихотей… Он превратил этот дом в гарем!.. — патетически воскликнет адвокат. — Но и этого ему было мало… Он простер свои жадные руки к имуществу семьи…“ И, наконец, сложив камень за камнем зловещее здание преступлений Лео Мерумечи, красноречивый адвокат великолепно поставленным голосом возгласит: „Убийство было актом правосудия“. Микеле живо представил себе адвоката, этого Цицерона с багровым лицом и разметавшейся гривой волос. Грохнув кулаком по столу, он прорычит: „Неужели вы осудите моего подзащитного?! Ведь он лишь отомстил за поруганную честь сестры“.

И тут, подняв глаза, он увидел, что идет по улице, где живет Лео.

Он похолодел от страха. „Вот оно, начинается“, — в ужасе подумал он. Улицу он узнал по прежним рассказам Лео. Много новых домов, большие безлюдные сады, по обеим сторонам строящиеся дома, тротуары — немощеные, редкие прохожие, никто не оборачивается и вообще не обращает на него никакого внимания. „Но я здесь, чтобы убить Лео“, — подумал он. Это показалось ему невероятным. Он сунул руку в карман, потрогал пистолет. Убить Лео означает обагрить руки кровью, навсегда лишить врага жизни. „Лео нужно убить“, — лихорадочно проносилось у него в голове.

„Убить… искусно… Так, чтобы никто не услышал выстрела… прицелиться в грудь… Он упадет. Я нагнусь и неторопливо, бесшумно его прикончу“. Минутная сцена вдруг представилась ему бесконечно долгой, распадающейся на ряд эпизодов. Его бил озноб. „Надо убить Лео незаметно. Тогда все будет хорошо“.

Небо было серым; редкие прохожие, виллы, сады. Промчался автомобиль.

„В кармане — пистолет, вот — рукоятка, вот — курок“. Микеле остановился, чтобы посмотреть номер дома, и его поразило собственное спокойствие.

„Если я и дальше буду так же спокоен, ничего не выйдет, — со страхом подумал он. — Надо рассвирепеть, преисполниться гнева…“ Он двинулся дальше — дом номер восемьдесят три был в конце улицы. „Нужно разжечь в себе ярость, — снова подумал он. — Так… Почему я должен ненавидеть Лео?… Он соблазнил мать, затем — сестру… Всего несколько дней тому назад в своем доме он овладел ею… Нагая, обесчещенная… Моя сестра обесчещена… Моя сестра!.. С моей сестрой он обошелся, как с гулящей девкой… Овладел ею на своей грязной постели… Голая, она лежала в его объятиях… уступив похоти этого зверя… Какой позор!.. Я содрогаюсь при одной мысли об этом!.. Он опозорил Карлу“.

Он провел рукой по подбородку, в горле у него пересохло. „К черту Карлу“, — с отчаянием подумал он, чувствуя, что не в силах возненавидеть Лео. Все эти видения не привели его в ярость… Он снова остановился и посмотрел номер дома — шестьдесят пять. И тут он отчаянно испугался, что не решится на убийство. Сунул руку в карман, нервно стиснул пистолет. „К дьяволу их всех!.. Наплевать на причины… Я решил убить его и убью“. Он ускорил шаг, минуя один дом за другим — все быстрее и быстрее. „Лео надо убить, и я его убью… Вот и все причины!..“ Дом семьдесят пять, семьдесят шесть… перекресток… семьдесят семь, семьдесят восемь. Внезапно он побежал, пистолет больно бил о бедро. Он заметил, что навстречу ему идет по тротуару девочка лет десяти, держа за руку совсем маленького мальчика. Он подумал, что, пожалуй, поравняется с ними у дома Лео. Но все-таки успел первым добраться до ворот и юркнул в них, пожалев, что бежал слишком медленно. „Самое приятное было бы, — мелькнула мысль, — если бы Лео не оказалось дома“. Он торопливо поднялся по лестнице и на второй лестничной площадке увидел номер квартиры Лео. Надпись на медной дощечке гласила: „Кавалер Лео Меру-мечи“.

Он не позвонил — хотел сначала отдышаться. Постоял перед закрытой дверью, дожидаясь, когда сердце успокоится и перестанет бешено колотиться. Но сердце продолжало гулко биться в груди, и он невольно судорожно ловил ртом воздух. „Даже сердце и легкие, — с досадой думал он, — не подчиняются мне. — Он приложил руку к груди, стараясь унять нервную дрожь. — Сколько еще времени пройдет, прежде чем я не только душой, но и телом буду готов к действию?“ Он сосчитал до шестидесяти, продолжая стоять в нелепой позе солдата, застывшего по стойке „смирно“, перед закрытой дверью. Снова начал считать… Наконец устал, махнул рукой и позвонил. Трель звонка эхом отозвалась в пустой квартире. Ни шороха, ни звука шагов. „Лео нет дома“, — с радостью и величайшим облегчением подумал он.

„Позвоню еще раз для очистки совести и потом уйду“. Собравшись снова нажать кнопку звонка, он уже представил себе, что опять выходит на улицу и отправляется гулять по городу, свободный, беззаботный. Он уже забыл о своих планах мести, как вдруг за дверью послышались тяжелые шаги. Дверь открылась, и на пороге появился Лео.

Он был в незастегнутом халате, надетом на голое тело. Взлохмаченный, мрачный. Он посмотрел на Микеле сверху вниз и зевнул.