Книга Умереть в Париже. Избранное - Кодзиро Сэридзава

— Это очень некстати… — спустя некоторое время произнёс он.

Я не решилась спросить, почему это некстати. Не помню, куда мы пошли потом и как шли… Помню только, что когда мы выходили из леса, то стал накрапывать дождь и мы зашли в ресторанчик у Отейских ворот, чтобы переждать его.

В том ресторанчике каждый вечер давал концерты прекрасный квартет, и, слушая музыку, я вдруг почувствовала, что слёзы, которые я до сих пор сдерживала, вот-вот польются из глаз. Мне было ужасно жалко себя.

Очевидно желая утешить меня, Миямура стал пространно объяснять, почему он сказал, что моя беременность некстати. Ведь стипендии, которую он получал от министерства просвещения, с трудом хватало на нас двоих, а если возникнет ребёнок, нам придётся обращаться за помощью к моему отцу, которому мы и без того доставляем немало хлопот, к тому же когда-то, ещё в школьные годы, у меня был плеврит, и он очень опасается за моё здоровье, ведь жизнь за границей и так нелегка, а если мне придётся ещё рожать и растить ребёнка… Возможно, Миямура говорил совершенно искренне и действительно беспокоился за меня, но, слушая его, как всегда, убедительные и обстоятельные речи, я и не пыталась проникнуть в смысл произносимых им слов. "Этот человек не любит меня, — думала я, — и не хочет, чтобы я рожала ему ребёнка". Сосредоточившись на этих печальных мыслях, я не дала себе труда заглянуть в его душу. "Ну и пусть, если он не хочет ребёнка, я смогу и одна его вырастить", — упрямо решила я и, как часто со мной бывало в детстве, надулась и даже не притронулась к стоявшей на столе чашке кофе.

После этого мы оба старательно избегали разговора о моей беременности.

У меня было очень тяжело на сердце в те дни. Мы ведь с самого начала знали, что стипендии министерства недостаточно для двоих, и тем не менее поехали за границу вместе, поэтому моя беременность не явилась такой уж неожиданностью, её можно было предвидеть заранее, и, по-моему, у нас не было никаких оснований впадать в панику, что же касается денег, то отец, обрадовавшись, что у него появится внук, охотно помог бы нам… Да, сколько ни думай, вывод может быть только один — хотя официально мы и были супругами, Миямура не испытывал ко мне никаких супружеских чувств. Если бы он любил меня, то наверняка обрадовался бы…

Когда я размышляла обо всём этом, перед моими глазами, как ни печально, снова невольно возник образ Марико Аоки. Может, он по-прежнему любит её, потому так и отнёсся к известию о моей беременности? И не решил ли он обосноваться в Париже, предпочтя его Германии, только потому, что этого так хотела она? А что, если он обманул меня и она вовсе не выходила замуж и не возвращалась в Японию? Наверное, Андо знал об этом, потому-то, сочувствуя мне, и привёл в косметический салон. Мужчины часто поверяют свои тайны приятелям, не исключено, что Андо даже встречался с той женщиной и знал, что она значительно красивее меня. Да, скорее всего, именно в этом и надо было искать разгадку его странных слов: "Теперь, когда я сделал вас такой красивой, я могу с чистой совестью возвращаться в Японию!"

Стоит только начать сомневаться, и сомнениям не будет конца. Возникает ощущение, что перед тобой постепенно раскрываются все тайны. Заподозрив, что Марико сейчас в Париже, я стала перечитывать её письма, пытаясь найти подтверждение своей догадке. Вот её адрес — улица Лафонтена, 26. Это совсем недалеко от нашего пансиона, вполне можно дойти пешком. Конечно же они встречаются. Ну, это уж слишком! Бог должен их покарать! Я так и кипела от негодования, но Миямуре о том не говорила, держала всё это в себе. Мне не хотелось, чтобы он считал меня ревнивой.

К тому же я боялась, что если так прямо скажу ему: "Я знаю, ты приехал в Париж для того, чтобы встретиться с Марико", то не только выставлю себя в жалком виде, но и лишусь последних надежд. Но чем больше я злилась, тем больше привязывалась к Миямуре. Мне казалось, что без него я уже не смогу жить. Я впервые до боли отчётливо поняла, сколько страданий выпало на долю моей несчастной матери. Когда я была девочкой, я не упускала случая выговорить матери за безволие, дулась на неё, но на самом-то деле я очень её любила. Наверное, из-за всех этих мыслей она приснилась мне как-то под утро в таком кошмарном сне, что я закричала, и Миямуре пришлось меня разбудить. Он сказал, что я звала: "Мама, мама!" Подушка была мокрой от слёз. Мне было стыдно, и, когда он заговорил со мной, я притворилась сонной и натянула на голову одеяло. Однажды утром, уходя в институт, Миямура сказал:

— Тебе надо показаться специалисту. Я попрошу кого-нибудь из коллег, чтобы меня познакомили с надёжным гинекологом, хорошо?

Тогда он впервые снова заговорил об этом.

Я была поражена, и слёзы радости тяжёлыми каплями повисли на моих ресницах. Лицо мужа показалось мне таким добрым, таким простодушным. Мгла, царившая в моей смятенной душе, словно разом рассеялась, и я поспешно вышла на улицу вместе с ним, притворившись, что иду за покупками. Мне хотелось проводить его до станции метро. Другого способа выразить свою радость у меня не было. День стоял ясный, и возвращающиеся с базара домохозяйки шли, украсив пальто веточками мимозы или фиалками.

— Думаю, надо написать об этом матери. Боюсь только, она так обрадуется, что захочет приехать в Париж.

— Подожди лучше, пока тебя не осмотрит врач.

— Да разве и так не ясно? — удивилась я.

У входа в метро был маленький цветочный магазин. Я купила там целую охапку мимозы и примул и, вернувшись, украсила ими комнаты. Мимоза на столе у окна сверкала золотом. Сев рядом, я взялась за письмо матери. Мне почему-то хотелось, чтобы она меня похвалила, да и разве я этого не заслуживала? Письмо невольно получилось очень подробным и ласковым. Я проговорилась даже, что Миямура не выразил никакой радости по поводу моей беременности, настолько была увлечена писанием. И, написав это, почувствовала, как в душе возникли прежние сомнения.

"Подожди лучше, пока тебя не осмотрит врач…" Вспомнив, каким озабоченным тоном он это сказал, я отложила кисть, и от моего утреннего радостного настроения не осталось и следа.

Как ужасно, когда женщина настолько не уверена в себе! Достаточно жеста или слова мужа, чтобы сделать её счастливой или, наоборот, несчастной. Ну разве это не жестоко? Но может быть, я просто была слишком злопамятна и подозрительна? Так или иначе, я решила пойти на улицу Лафонтена и навестить Марико Аоки.

Дом 26 по улице Лафонтена принадлежал мадам Этьен, это был изящный трёхэтажный особняк в старинном стиле, стоящий позади большого многоэтажного дома. Особняк утопал в зелени: прямо за ним начинался монастырский сад. Я слышала, что где-то в этом районе находилось уединённое жилище "Дамы с камелиями", и подумала, что оно должно быть именно таким. Толкнув калитку, я вошла, и только раскрыла рот, чтобы поздороваться с дамой, читавшей в саду на скамейке, как та, сняв очки в чёрной оправе, улыбнулась и спросила:

— Вы, наверное, подруга мадемуазель Аоки?

Затем предложила мне сесть.

— Я тут греюсь на солнышке… — сказала она, а потом, словно спохватившись, добавила: — Или вы предпочитаете войти в дом?