Книга Аттила - Уильям Нэйпир

Сейриан и Гамалиэль гуляли долго, они спустились по долине к морю и побродили вдоль рокового берега. Сейриан остановилась и долго смотрела в серое море, слушая одинокие крики чаек в осеннем воздухе. Гамалиэль протянул старческую руку и прикоснулся к ее юной румяной щеке.

— Будь спокойна, — пробормотал он.

Она повернулась к нему, нахмурившись.

— Как я могу?

— Будь спокойна, — повторил он, куда ласковее, чем обычно. — Я не сказал — довольна.

Она снова посмотрела на море, повернулась, и они пошли дальше по скрипящей под ногами гальке, вверх по западному холму, к лесу, через гребень, и вниз, по мокрым лугам. Больше они на разговаривали.

Но вечером, сидя у очага, вкусно поужинав бараниной, тушеной с орехами и зимними овощами, они опять завели беседу.

— Ты все выучил? — требовательно спросил Гамалиэль.

— Держи, — ответил Люций, устало протянув старому другу пергамент. — Проверь, если хочешь.

В ответ Гамалиэль громко выкрикнул:

— Нет! Не предлагай мне этого! — и отшвырнул пергамент.

Люций и Сейриан удивленно посмотрели на него. Он редко впадал в гнев.

— Но…

— Это не для меня, — сказал Гамалиэль, взяв себя в руки. — Ты не понимаешь. Никогда не показывай мне их. В сущности… — Тут он встал и, ловко взмахнув тисовым посохом, отправил пергамент из рук Люция в огонь.

— Какого..? — вскричал Люций, пытаясь спасти пергамент.

Гамалиэль резко оттолкнул его руку посохом и велел сеть на место.

— Они больше не нужны, — просто сказал он.

Они смотрели, как корчился в пламени старинный пергамент, а буквы странно растекались от жара, словно слова могли пережить пергамент, на которым были написаны. Слабо пахло чем-то… тленным, как будто из склепа или из могилы, и пергамент сгорел и исчез в клубах густого черного дыма. Гамалиэль взял пучок дикого майорана с гвоздя в стене и бросил его в огонь, чтобы очистить воздух.

— Что это было? — спросил Люций. — Дыхание могилы и черный дым?

Но Гамалиэль не ответил. Он сказал только:

— Теперь последние листы — это ты. — Улыбнулся и обратился к Сейриан: — Женщина, узри своего мужа — это последняя из «Сивиллиных Книг». — А Люцию сказал более серьезно: — Однажды ты передашь их своему сыну, как положено по кельтскому обычаю поступать со святыми знаниями древности. Ибо ты и Кадок происходите от Бранов, и в ваших жилах течет кровь druithynn, как ты сам сказал.

Люций нерешительно произнес:

— Ты должен рассказать мне больше, Гамалиэль. Я как в тумане.

Старик улыбнулся и посмотрел в огонь.

— Увы, я не такой мудрый, как тебе кажется. В мире столько тайн, но нет ничего таинственнее человека. Что касается пророчеств Сивиллы… кто на деле может предвидеть будущее? Разве вложат боги такую ужасную власть в слабые и вероломные руки человека? Разве будущее записано в книге небес, неизменное и предопределенное от яйца до конца? Разве ты не знаешь в сердце своем, что можешь выбирать между темным путем и Светом?

Сейриан сказала Люцию:

— Ты это знаешь.

Люций уставился в пол, смутно ощущая себя пристыженным.

— У человека есть выбор, — продолжал Гамалиэль, — и будущее не записано, и все пророчества — это никчемные плохие вирши. И даже пергамент, на котором они записаны, не годится для того, чтобы подтереть задницу императора!

Люций ухмыльнулся.

— Тогда зачем суетиться из-за них?

— Потому что люди верят в пророчества. Они жадно выслушивают свои гороскопы, цепляются за «свои» драгоценные камни, за мифических прародителей и за все эти маленькие-маленькие обманы. У наших организмов есть свой срок, они живут — и прекращают существовать, но за этот срок они, безусловно, обладают властью, могут ранить, а могут исцелить. Вот в чем их сила.

Люций медленно кивнул.

— Мир изменился, — сказал Гамалиэль, — и мы вместе с ним. — Он грустно улыбнулся. — И на эту славную землю, и даже в эту долину, приходят саксы.

Заговорила Сейриан:

— Я почти ничего не знаю о саксах. Я знаю, что это слово означает «люди меча». До того дня я не видела, чтобы в нашей тихой долине обнажили меч. А теперь я знаю, что каждый мой сон о них наполнен кровью.

— Потому что они хотят, чтобы их так воспринимали — и видели во сне, — сказал Гамалиэль и продолжил тихим голосом:

Девять дней и девять ночей владыка Один

Провел, прибитый гвоздями к древу,

Жертвуя собой.

Потом небо отворилось,

Загремел гром,

Занялся рассвет,

И поплыли длинные корабли.

Люди меча, люди топора,

Ледниковый период, волчий период,

И никакой пощады от человека человеку.

— Они всего лишь одно из многих племен, — говорил дальше Гамалиэль. — Да, они свирепые и страшные люди. Со временем из этой свирепости может произрасти нечто великое и страстное, но пока они — Люди Меча, как ты и сказала, дорогая Сейриан, и Люди Крови, и saxa — это их слово для грозных и острых длинных мечей. Они поклоняются странным, темным богам, а имя Христа — пытка для их ушей. Море принадлежит им, и они в своих узких остроконечных кораблях бороздят его день и ночь, а в глазах их — голод и вожделение. Они смеются, утверждая, что пересекут и самый океан и доплывут до входа в Ад, который представляет собой большую темную пещеру, в которую черным потоком вливается море. Они шутят, не боясь богов, что приплывут в эту адскую бездну и обшарят весь Ад в поисках золота.

Несмотря на жар от очага, Сейриан поежилась.

— А что же должны сделать мы? — спросил Люций.

— Последнее кельтское королевство будет сражаться против языческих захватчиков, — ответил Гамалиэль, — и битва будет выдающейся.

— А Британия погибнет в конце?

— Все нации и империи погибнут в конце, — с тихой грустью сказал Гамалиэль. — Но не все войдут в легенду столь блистательно, как последнее из кельтских королевств. — Он посмотрел в огонь. — Так говорили наши прорицатели. Так говорил Мирддин. Для всех нас наступают трудные времена, и повсюду за границами волнуются племена. Саксы — свирепый народ, но не свирепее, чем свевы, или готы, или вандалы и пока еще не свирепее, чем то племя, что придет совсем издалека. «Шторм с Востока — о, этот шторм не прекратится».

— А что случится с нами, Гамалиэль?

Гамалиэль улыбнулся. Часто, когда он бывал в унынии и словно удивлялся веселости, поднимавшейся из самой глубины естества, которую никто, кроме него, не ощущал и не понимал, его морщинистое старое лицо вдруг озарялось таинственной улыбкой, и он говорил, как сказал и сейчас:

— Все будет хорошо, и вся суть вещей устроится хорошо.