Книга Призрак Перл-Харбора. Тайная война - Николай Лузан

Но вы, неблагодарные, обласканные и вознесенные мною к самым вершинам власти, отплатили черной неблагодарностью. Вы тащили партию то влево, то вправо, обвиняли меня в косности и догматизме. Под вашу трескотню партия разлагалась! ЦК превращался в скопище демагогов, а на местах партийные секретари возомнили себя удельными князьками. Рядовые коммунисты завалили органы сигналами о вопиющем казнокрадстве, чванстве и беспробудном пьянстве. Грозные указания ЦК тонули, как в болоте, в огромной партийной машине.

Успех первой, ударной пятилетки оказался недолгим. Следующий план трещал по всем швам. Отчаянные усилия вытащить страну из трясины махрового бюрократизма и внутрипартийных дрязг натыкались на откровенный саботаж. Партийная машина взбунтовалась против своего создателя и на семнадцатом съезде попыталась избавиться. Накануне Каменев и Зиновьев челноками сновали между Москвой и Ленинградом, готовили в вожди Кирова, этого любителя ходить в народ, и уже предвкушали победу.

Дураки! Кого хотели провести? Главное — не проголосовать, а правильно посчитать голоса! И посчитали как надо! Потом эти слизни, метившие в его кресло, ползали на коленях и каялись в грехах. Поздно! Я слишком много и долго вам прощал. Человек — неблагодарная тварь! Ради власти и денег готов переступить через мать, друга и совесть, но не собственный страх. Именно страх стал тем универсальным средством, которое позволило удержать в руках и партию, и власть.

Инструмент для исполнения его воли долго не пришлось искать, он оказался под рукой. Безупречные и превосходно отлаженные за годы борьбы с контрреволюционерами и саботажниками, пронизавшие своими осведомителями снизу доверху всех и вся, ВЧК-ОГПУ-НКВД оказались самым удачным детищем Революции. Вскормленные кровью своих жертв и загипнотизированные заклинаниями о беспощадной борьбе с врагами партии органы после окончания Гражданской войны, жестоко расправившись с контрреволюционерами, в отсутствии новых врагов начали чахнуть.

И тогда он нашел им работу. Но престарелый, больной председатель ОГПУ Менжинский всячески старался прикрыть своих дружков. Его скоропостижная смерть устранила последние препятствия, и новый руководитель Генрих Ягода ретиво взялся за дело. Он не задавал лишних вопросов и преданно исполнял его волю. За короткий срок расправился с партийной оппозицией и заткнул глотки Каменеву, Зиновьеву и Рыкову. В тюремных камерах с них вмиг слетел глянец вождизма. Жалкие трусы! Не хватило мужества достойно умереть. Топили друг друга, чтобы спасти свои никчемные жизни.

Прошли первые показательные процессы, и страна под их шум на время забыла о голоде и варварской коллективизации. Теперь она знала, кто виновен во всех бедах, и слепой гнев народа обрушился на них — предателей и вредителей. На Западе поднялся дикий вой. Троцкий заходился в злобном лае. Ему подвывал из Парижа Раскольников. Мерзавец! Обвиняя меня во всех смертных грехах, забыл, как сам в Нижнем сотнями расстреливал и топил в баржах беляков с эсерами. Здесь, в Москве, им подпевали Бухарин с Радеком. Они, как подколодные змеи, шипели из углов и мутили партию. Эти любимцы Старика стали поперек горла, и, когда потребовалось заткнуть им рот, Ягода распустил нюни. Его помощнички, кучка интеллегентствующих дзержинцев, откровенно саботировали указания.

И ему снова пришлось брать все на себя, чтобы не дать растащить партию и страну по «национальным квартирам».

Замену Ягоде найти оказалось не так-то просто. Земляк Лакоба хитро ушел от предложения, сославшись на плохой слух, посетовал, что может не расслышать «змеиное шипение затаившихся контрреволюционеров и не вырвать их ядовитое жало». И как в воду глядел! 27 декабря тридцать шестого на ужине в доме у своего выдвиженца Берии съел «что-то не то» и в ту же ночь скончался.

Второй кандидат и первый «сокол» страны — Валерий Чкалов — на крыльях всемирной славы так высоко вознесся, что посмел сказать ему в глаза: «Я — летчик, а не стервятник». И накаркал на свою голову. В воздухе могут жить только птицы, а не люди. Техника подвела признанного аса, и страна с почестями похоронила своего кумира.

И тогда его взгляд разглядел среди серой партийной массы невзрачного — «метр с кепкой» — заведующего отделом руководящих партийных кадров ЦК ВКП(б) Николая Ежова. Приглянулся он во время партийной чистки 1934 года, после того, как, не дрогнув, пачками «вычищал» вольнодумствующих большевиков с дореволюционным стажем. Этот золотник оказался мал, но дорог. Осмотревшись на новой должности, Ежов вскоре арестовал своего предшественника Ягоду и заставил его признаться во всех мыслимых и немыслимых преступлениях. К концу тридцать седьмого почистил НКВД от «слюнтяев и саботажников», а затем принялся за армию и комиссариаты.

При Ежове наркомат работал без выходных и праздников, число «врагов народа» росло, как снежный ком, который безжалостно погребал под собой министров и бульдозеристов, артистов и машинистов, маршалов и рядовых. Чекисты умудрялись обнаруживать террористов даже на забытом богом и чертом Медвежьем острове во льдах Северного Ледовитого океана. Расстрельным командам НКВД не хватало патронов, и их приходилось забирать с армейских складов. Лагеря ГУЛАГа пополнились новой рабочей силой, и «ударные» стройки на Севере и в Сибири снова ожили и «погнали план».

В партии, наконец, закончилась бесконечная болтовня, теперь негромкий голос Вождя хорошо слышали даже на Чукотке.

Маховик репрессий набрал обороты. К середине тридцать восьмого на должности командующих округами приходилось назначать вчерашних капитанов — командиров батальонов, а недавние выпускники рабфаков становились министрами. «Кровавый карлик» явно переборщил, ему повсюду мерещились враги и предатели. Страна, зажатая в «ежовых рукавицах» страха, все дальше отдалялась от социализма и превращалась в одну огромную зону.

И тогда он вспомнил о Берии.

Час Лаврентия пробил. С новой ролью он быстро освоился. Печальный опыт Ягоды и Ежова заставил его действовать более гибко и изобретательно. Исправление линии партии в органах он начал не с арестов, а с освобождения уцелевших профессионалов и выпрямления «перегибов». Загнанная в угол и шарахающаяся от собственной тени интеллигенция, которую он баловал своими появлениями в театральных ложах, приободрилась и снова стала распускать языки. Все чаще физиономия новоиспеченного наркома мелькала среди писателей и артистов. Это вызывало ревность и зависть у «стариков». Молотов и Каганович жаловались, что Берия не дает прохода балеринам из Большого театра.

«Дураки, чего жалуетесь! Пусть лучше щупает их, чем вас», — с иронией бросил Вождь им в лицо.

Лаврентий тогда промолчал, а через неделю положил на стол сводку слухового контроля.

Эта чертова жидовка жаловалась своему усатику Славику на то, что он, Сталин, перестал считаться с мнением старых большевиков и превратил их в холуев, а из партии сделал скопище подхалимов и лизоблюдов. Потом Молотов ползал перед ним по ковру и умолял пожалеть свою дуру. Поздно! У Лаврентия поумнеет.

Лазарь Каганович тоже прикусил язык, когда его ткнули носом в то, что несли его зарвавшиеся братцы по темным углам, и потом не пикнул, когда один из них полез в петлю, а другой пошел под расстрел.