Книга Лирик против вермахта - Руслан Ряфатевич Агишев

еще саботаж? Чего они там такое говорят? Ни на какой саботаж они не подписывались? Что это еще такое? Это же политические вещи, а не уголовка. Парень, не дурак, соображал, что за уголовку послабление может быть, а за политику сразу кончат.

- Товарищи, в условиях военного времени, когда враг находится у сердца нашей страны – города Москвы – братья Сажины целенаправленно саботировали распоряжения товарища Сталина о выполнении государственного оборонного плана. Под их непосредственным руководством осуществлялось саботирование распоряжений заводской администрации, что в итоге привело к потерям…

Санька Сажин с каким-то ужасом слушал эту речь, понимая, что все идет самому настоящему безумию. Ведь, им с братом «шили» самое настоящее политическое дело, за которое в это время только одно наказание – расстрел.

- … С учетом собранных доказательств тройка признала вину Сажина Александра Григорьевича и Сажина Семена Григорьевича в саботаже государственного оборонного заказа, - продолжал читать постановление майор. – Оба приговариваются к высшей мере социальной защиты, к расстрелу.

В зале стояла такая тишина, что отчетливо слышалось тиканье часов у кого-то из людей на сцене. Молодежь, сидевшая в зале, словно застыла. Лица у всех мраморные, глаза выпученные, едва дышат. Про Сажиных и говорит нечего – краше только в гроб кладут.

- Как же так? Граждане начальники, что такое делается? – Сажин-старший говорил с трудом, заикался, голос дрожал. – Мы же никогда… Слышите? Мы же работяги… Как же можно? Какой саботаж? Сенька, дурак, что молчишь? Сенька?!

А здоровяк, как сидел, так и продолжал сидеть. Только брючина у него мокрая была, и взгляд какой-то дикий стал.

Глава 29. Наука в помощь...

***

В тот же вечер, как прошло «театрализованное» представление под условным названием «Суд и расстрельный приговор», Старинов напился. Причем сделал это прямо на заводе и в той самой каморке, что ему отвели. Дождался последнего заводского гудка, вытащил из тумбочки сверток с продуктовым пайком и оставшуюся от прежних хозяев початую бутылку водки. Там же нашелся и стакан.

- Вот так и рождаются легенды про кровавую гебню, - невесело усмехнулся Мишка, наливая водки на два пальца. Поднес к носу, понюхал и тут же скривился от духовитого запаха. - А потом ведь какой-нибудь черт ушастый раскопает в архиве заводскую газету и напишет, что на Московском электрозаводе пачками детей расстреливали за брак на производстве… Ух-ты!

Картины вчерашнего «представления» во всех подробностях стояли перед его глазами. Здесь были и испуганные лица девушек-работниц с первых рядом, боявшихся лишний раз вздохнуть. Были и мертвенно серые лица обвиняемых - братьев Сажиных, с которых вся их показанная смелость и наглость буквально лоскутами слезла. Один со слезами сидел, второй просто напросто обделался.

Особенно жутко было вспоминать, как у них лица менялись. Словно гутаперчивые, их лица меняли маски с необыкновенной скоростью. Наглость и уверенность в себе в доли секунды сменялась удивлением и шоком. Те в свою очередь превращались в страх, а затем и в ужас. Только что оба были уверены в своей полной безнаказанности и бравировали перед всеми своим мужеством, и вдруг оказались совершенно раздавлены. Ни первый, ни второй так и не смогли достойно принять смертный приговор.

Мишка тем временем «намахнул» стакан, и у него чуть глаза на лоб не вылезли. В горле тут же твердый ком встал, дыхание в груди сперло, еле-еле прокашлялся.

- Чего они туда черти добавили-то? Авиационное топливо что ли… Аж жгет все.

Сала из продуктового пайка зажевал, машинально отметив какой-то химический вкус. Американская помощь, похоже.

- Черт, вроде все правильно сделал, а все равно какое-то хреновое чувство… Б…ь, как будто своими руками им расстрельную статью выписал.

Да, все он прекрасно понимал. И то, что в любом случае нужно было заводской коллектив «чистить». И что, оба Сажина, наверняка, рано или поздно присели бы по уголовке, а может бы и под вышку попали. И что, для страны в конце концов старается, а не для себя родного. Только на душе все равно какой-то червячок шевелился и елозил, заставляя метаться из угла в угол.

- Это ведь на фронте все ясно и понятно. Этот в кителе мышиного цвета, значит, в него стреляй, а этого в зеленой гимнастерке не трогай. А здесь свои, да вдобавок зеленые пацаны. В башке у них просто дурь одна… Эх, мне бы времени побольше, я бы тут развернулся, как следует. Из их голов всю воровскую романтику одним махом вывел бы…

Под эти мысли плеснул еще раз на два пальца. Опрокинул стакан и снова сморщился, словно лимон надкусил.

- Они же на зоне совсем испоганятся. Чертова школа жизни… А сколько еще таких оболтусов есть и будет, особенно после войны?! Тысячи, десятки тысяч гавриков, оставшись сиротами и бездомными, станут ворьем, душегубами, фальшивомонетчиками, насильниками и всякой другой шелупонью... И оденут теперь этих двоих в телогрейку и ушаночку, и затянут они «Владимирский централ»…

Третья рюмка, особенно после толком не закушенной второй, сработала убийственно, ударив точно в цель. У Мишки вдруг ноги отнялись, когда он попробовал встать и дотянуться до фляжки с водой.

- Эх, ушаночку на голову…

И так живо представил, как братья Сажины горюют в, продуваемой северными ветрами, теплушке, что неожиданно затянул песню «Ушаночка». Душевная песня, из всего будущего шансона ему особенно нравилась, а потому и запомнилась.

- Бегут, стучат…

Бегут колесики гуськом.

Спешат, хотят

Пугнуть мальчишечку Сибирским холодком.

А я ушаночку поглубже натяну

И в сове прошлое с тоскою загляну.

Слезу смахну,

Тайком тихонечко вздохну.

Тайком тихонечко вздохну…

(https://yandex.ru/video/preview/1336295621061736710)

Хорошо получалось, по-человечески. Обожжённое водкой горло, словно специально выдавало душевную хрипотцу.

- … Бегут деньги,

Бегут неведом куда,

Зовут меня,

Туда, где в дымке зеленеют города…

Настроение стало совсем ни к черту. Все в душе горело, болело. От водки становилось лишь хуже.

- А что дальше, Мишаня? На Севера этих отправил, за ними - других? А ведь сколько еще таких радетелей за все хорошее..

Из души уже рвалась другая песня про загубленную в лагерях молодость, про горе оставшейся в одиночестве материи, про страшную правду жизни.

- Случай на севере был в отдаленном районе,

Срок в лагерях отбывал паренек молодой,

Всюду по зоне звучал его голос чудесный,

Все уважали и дали кликуху Седой, - с переливами выводил Мишка слова одну из тех песен, что через много лет напишет обычный симферопольский паренек Виктор Петлюра.

- Как-то приходит к Седому письмо