Книга Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн

правда, не особо велик, в целом четыре возможные локации, но за несколько лет моих ночных хождений в несознанке я ни разу не «промазал», ни разу не явился по неисправному адресу. Так что в данном случае к лунатизму примешивался легкий, ненавязчивый элемент телепатии. Даже если допустить, что в некоторые вечера я мог услышать перед засыпанием (что называется, краем уха) какие-то родительские разговоры или обрывки разговоров, выдающие их намерения отправиться попозже в гости в одну из упомянутых дружеских квартир, то в другие вечера решение, к кому идти, принималось уже после моего погружения в сон. Соответственно, слышать этого я не мог.

К тому же ходил я не только на Речном вокзале, но и, скажем, в Коктебеле. Там я шел по ночному, благоухающему, майскому или июньскому парку. Порою присутствовала даже луна, так что я мог вполне сойти за классического лунатика. Торопливые ежи, пофыркивая, перебегали по дорожкам, пересекая путь сомнамбулы. В коктебельском доме творчества присутствовал более размытый и обширный выбор локаций, где могла находиться моя мама, выпивая с друзьями и смеясь, но я и тут не ошибался, точнее, мое бессознательное не ошибалось, и я точно приходил в нужный коттедж, где звенели воодушевленные компанейские разговорчики.

Второе, на что все неизменно обращали внимание, обсуждая тему моего лунатизма: я являлся всегда одетый с подчеркнутой, какой-то особенной аккуратностью (я уже упомянул о ней). Этот момент мне кажется интересным. В обычном своем бодрственном состоянии я не то чтобы был неряхой (этого не потерпели бы мои родители), но и не отличался особым педантизмом в одежде: вполне могла у меня торчать рубаха из-под свитера или волочиться за ботинком шнурок. Но в «состоянии гула» я тяготел к тому, чтобы разыскать совершенно чистую и выглаженную одежду и напялить ее с поразительной дотошностью, шнурки на кроссовках были завязаны идеально, рубашка застегнута до последней пуговицы.

Поэтому я хорошо понимал абсолютную чистоту и идеальную упорядоченность одеяний белоснежного лунохода Мидлера, которого возраст и нейростатус погрузили в непрерывное сомнамбулическое состояние. Когда сознание теряет свою форму, когда внутренний голос теряется среди белого шума, тогда безлунный лунатик бессознательно пытается компенсировать свою диссоциацию обретением внешней формы – упорядоченной конвенциональной одежды. Мне кажется, я помню, как в лунатизме с педантическим упорством снимал пылинку за пылинкой с рукавов своего свитера, собираясь на очередную сомнамбулическую прогулку. Поведение, совершенно не характерное для бодрствующего меня.

Сравню сознание со шнурком, раз уж я три раза упомянул о шнурках в рамках данного повествования. Чтобы «быть в себе», то есть чтобы продеть шнурок в дырочку на ботинке, нужно, чтобы конец шнурка стягивала специальная трубочка или колпачок, то есть некий хуй шнурка, вслед за которым и весь шнурок втягивается в пизду вменяемости. Но когда эта трубочка-колпачок соскакивает, тогда конец шнурка распушается (происходит упомянутая мультипликация внутреннего голоса), и тогда шнурок сознания сложно продеть в дырочку адекватности.

Итак, в нежном возрасте я осознал, что «я» – это «эффект Другого»: голос Другого собирает воедино наш внутренний голос и выводит нас из бессознательного режима. В русском языке (в отличие от иных языков) образ Другого обладает априорной дружественностью: Другой – это Друг. Русский язык располагает повышенной степенью доверия к Иному. Многие чужеземные странники отмечали особую любовь русских к иностранцам. «Возлюби ближнего своего больше самого себя», – заповедал Иисус Христос, и полагаю, нам, носителям русскоязычного сознания, следование этой заповеди кажется делом непринужденным. Можно добавить: только посредством ближнего своего ты сможешь не только лишь полюбить самого себя, но и вообще быть самим собой.

В некоторых славянских языках (например, в чешском) слово «другой» (druhej) обладает числовым значением: «другой» означает «второй». Арабская цифра 2 похожа на фигуру, идущую вперед, но оглядывающуюся назад (если иметь в виду, что читающий взгляд движется слева направо). На кого оглядывается Двойка? Конечно же, на Единицу. Арабская единица (в отличие от статичного латинского столбика) тоже обладает ретроспективной динамикой. Арабская единица изображает человека, протянувшего руку свою назад – в направлении, противоположном направлению заданного движения. К чему тянется рукой своей Единица, застывшая в нерешительности, в сомнамбулической растерянности? Конечно же, к Нулю. К изначальному Ничто, к пустой своей скорлупе, из которой она только что вылупилась, к той овальной или же круглой дверце, из которой она вышла. Ее тянет обратно в Ничто, она желает ощупать, исследовать сферу своего происхождения. И Единица совершила бы этот регрессивный шаг назад, она рухнула бы в изначальный Ноль и растворилась бы в нем – если бы не Двойка. Двойка решительно двигается вперед, в направлении от Нуля. Но при этом оглядывается назад, на Единицу, чтобы увлечь ее за собой, в путь. Другой – это Двойка, то есть Другой – это проводник, сталкер, и он шепчет: «Follow me, darling!» Другой – это оглянувшийся на тебя Друг, желающий знать, почему ты цепенеешь в лунатической подвешенности.

Поэтому блуждание лунатика (гулкая прогулка) – это всегда поиск Другого, продиктованный желанием услышать иной голос и тем самым воссоздать себя в себе. Поэтому пускай западные философы не морочат нам головы всякой хуйней типа «Ад – это другие». Пошел в пизду тот, кто это сказал! Другие – это рай![2]

Итак, я прогуливался, бывало, ночами по тропам Гула, пока самостоятельно не додумался до простого приема, избавившего меня от ночных сомнамбулических хождений. Хотя мне и нравилось тусоваться с родителями в ночных компаниях, но само состояние сомнамбулы мне не нравилось. Я терпеть не мог это состояние, поэтому мне пришлось проявить некоторую изобретательность, чтобы исцелить себя. Это оказалось несложно. Обратив внимание на пробуждающую силу голоса, приходящего извне, я стал засыпать с включенным радиоприемником.

Равномерное струение радиоголосов полностью избавило меня от ночных хождений. Я слушал радио перед сном и под него засыпал, не выключая. Слушал я, как правило, Би-Би-Си. Чередование женских и мужских голосов дикторов убаюкивало меня, как мерно раскачивающаяся колыбелька инь-ян. За передачей «Глядя из Лондона» следовала литературная программа, где в те времена читались «Колымские рассказы» Варлама Шаламова. Прослушав очередной колымский рассказ, я мирно засыпал и спал сладко до самого утра, без лунатических псевдопробуждений. Это кажется странным. Описываемые в этих рассказах миры крайне чудовищны и безутешны, поэтому сейчас мне представляется поразительным, что я использовал их в качестве «сказок на ночь».

Все же я был довольно загадочным малышом, судя по всему. Но в этих тусклых и леденящих историях обнаруживал я некий сильнодействующий транквилизатор.

Состояние сомнамбулы я называл Гулом, теперь же на смену Гулу пришел ГУЛАГ. Точнее, взгляд на ГУЛАГ: взгляд из Лондона на Колыму.

Итак, в своем утерянном эссе «Медиум и сомнамбула» я желал провести сравнительный анализ двух диаметрально противоположных состояний – состояние спирита (медиума) и состояние лунатика. Впрочем, диаметрально противоположными эти состояния оказались только в сфере моего личного опыта. За пределами этой личной сферы медиума нередко представляют или изображают как фигуру, погруженную в транс. В любом случае в том эссе я рассматривал (как уже было сказано) эти состояния в качестве вводного периода к тому захватывающему путешествию в мир свободных диссоциаций, которое я и мои друзья предприняли в конце восьмидесятых и в девяностые годы.

Я не случайно вспомнил о Мидлере в начале своего рассказа о спиритизме. Его белоснежная фигура постоянно маячит за спиной данного повествования. Его шаг лунохода, его равномерное и неуклонное перемещение по улицам дачного поселка… Луноход был сомнамбулой, но был ли он медиумом? Во всяком случае фамилия его говорит «да». Я не знал и не знаю немецкого (каковому факту я склонен приписывать некое преувеличенное значение), однако уже тогда вынужден был заниматься английским. Эти занятия не радовали ленивого ребенка, но все же я знал кое-что о слове middle – «середина, средний». Соответственно, посредник. Соответственно, для моих ушей «мидлер» и значило «медиум». Medium is a message – так звучит один из символов веры нашего времени. Хотя я не всегда обожаю наше время и его символы веры, но в данном случае готов подписаться под этим высказыванием двадцатью пятью своими именами либо же тридцатью чужими