Книга Солдат, сын солдата. Часы командарма - Эммануил Абрамович Фейгин

меня есть.

Когда она пришла с чаем, Алексей Петрович уже лежал под одеялом, щеки у него разрумянились и глаза блестели.

Зинаида Николаевна сидела в старом отцовском кресле, смотрела, как Алексей Петрович пьет чай, и думала: нет, он не заблудился, такой человек не может заблудиться. Тут что-то другое.

— Спасибо, — сказал он, возвращая ей пустую чашку. — Вы меня выручили, Зинаида Николаевна!

— А теперь спите! — велела она. — К утру все пройдет!

На рассвете проснулись девочки, закапризничали — сначала одна, затем за компанию другая. И пока Зинаида Николаевна возилась с ними, ощущение тревоги исчезло. Направляясь потом на половину жильца, она была уверена, что найдет его уже в добром здравии.

Алексей Петрович был очень плох.

— Как вам не стыдно, почему не позвали, ведь не чужие!

Он не ответил.

Она вспомнила страшные, как смертный приговор, слова врача, который лечил ее отца: «Никак не могу вступить в контакт с больным». Врач сказал это утром, а к полудню отца не стало.

Умирает, подумала она, глядя на Алексея Петровича, и, подталкиваемая любовью и отчаянием, схватила его за плечи и встряхнула: «Алексей Петрович, не надо! Не надо!»

Она приблизила свое лицо к его пылающему лицу и принялась дышать в его почерневшие, словно обугленные губы, в закрытые его глаза. Потом она не могла объяснить себе, почему она это сделала. Откуда это взялось, — может, от прапрабабок, которые, наверно, именно так врачевали своих воинственных мужей и сыновей, вдыхая свою жизненную силу в их разрубленные вражьими мечами, пронзенные копьями и стрелами, почти уже бездыханные тела. Если так, то она благодарна своим прапрабабкам-казачкам. Благодарна, потому что Алексей Петрович открыл глаза.

— Пить, — попросил он.

Она дала ему пить, положила на лоб мокрое полотенце. Ему действительно стало лучше. Еще чуть-чуть, но все же лучше. Он улыбнулся своими искусанными, обугленными губами и сказал:

— Вы просто чудо, хозяюшка, чудо!

— Я сбегаю за врачом, тут недалеко доктор Никитин живет. Он моих девочек лечит. Старый, хороший доктор.

— Не надо, — сказал Алексей Петрович. — Врача депо пришлет. Деповские сейчас прибегут. Я ведомости в сейфе запер, а завтра получка.

— Но это долго ждать, пока пришлют врача. Я все-таки лучше сбегаю, а хотите, и в депо сбегаю. Мне не трудно.

— Деповские сами придут, не беспокойтесь. А вы в другое место пойдете, Зинаида Николаевна.

Он не сказал: если вы хотите. Он не сказал: прошу вас пойти. Он сказал: пойдете.

— Я пойду, — сказала она.

— Вам, конечно, страшно. Только надо, Зинаида Николаевна. Поверьте — надо. Солдату, когда он идет в атаку, тоже бывает страшно, но надо, и он идет. И партизану...

Она прервала его.

— Алексей Петрович, вы много говорите, а вам вредно. И не нужно. Я и так все поняла. А насчет страха вы правы — мне боязно, чего врать. И за детей боязно, и за себя. Я ведь все же не солдат. Но раз надо — я пойду.

— Надо, Зинаида Николаевна. Мне некому сейчас поручить это дело. Его должен был исполнить Максим Иванович, но его убили этой ночью.

Она вскрикнула:

— Дядю Максима?

— Да, убили.

— И вы...

— Я попытался его выручить, да вот не вышло...

Зинаида Николаевна выполнила то опасное поручение Алексея Петровича. Она выполнила еще несколько других, не менее опасных, пока он был болен. Все полтора месяца, что Алексей Петрович пролежал в постели, она была его связной; и через нее, беспартийную женщину, он, в сущности, осуществлял руководство большой боевой группой, поскольку по правилам конспирации, установленным здесь, никто не имел права связываться напрямую с секретарем подпольного комитета ВКП(б).

Алексей Петрович был очень доволен своей связной. Только женщина, говорил он, может так аккуратно, так безукоризненно точно выполнять самые трудные поручения.

А Зинаида Николаевна? Никогда до этого и никогда после этого она не была так счастлива. Она нужна человеку, которого любит, она нужна делу, которое он делает, и дело это, которому он отдает свою жизнь, всю — в этом она была непоколебимо уверена, всю без остатка, — стало и ее кровным делом.

Да разве есть на свете более высокое счастье?

Но оно длилось недолго, как и всякое большое счастье. Алексей Петрович выздоровел, стал уходить рано, приходить поздно.

Он уже ни разу не сказал ей: «Вы мне нужны, есть одно дело». И она, потеряв наконец терпение, сама спросила:

— Разве у вас нет для меня поручений?

— Нет, — сказал он. — Мы решили больше не рисковать вашей жизнью. Отныне она принадлежит вашим детям.

А спустя две недели после этого разговора Алексей Петрович стал собираться в дорогу.

— Последнее поручение, товарищ связная, — почти весело сказал он Зинаиде Николаевне, — скажите соседкам и вообще всем своим знакомым, что немцы переводят меня с повышением, поскольку оценили мою преданность и прилежание. Можете смело расписывать эти мои качества — немцы и в самом деле уверены в них, поэтому и назначили на более высокий пост. Сделаете, Зинаида Николаевна?

— Сделаю. А вы... вы надолго уезжаете?

— Не знаю. Это не от меня зависит. Но мы еще с вами обязательно увидимся.

— Когда увидимся?

— После победы. Через неделю после победы.

— Почему через неделю? — спросила Зинаида Николаевна.

— Потому что еду я далеко. Но думаю, что после победы за неделю я к вам доберусь.

— Доберетесь... Если захотите, — сказала Зинаида Николаевна.

— Обязательно доберусь. Да и придется — я ведь залог тут оставляю.

Зинаида Николаевна вопросительно посмотрела на Алексея Петровича.

— Вы уж меня простите, Зинаида Николаевна, — сказал он. — Но я тут без вашего ведома распорядился... Закопал за дровяным сарайчиком свои часы.

— Золотые, что ли?

— Да нет — в этом смысле они не драгоценные, хотя крышки у них и серебряные. Но они, понимаете, именные, еще в ту, гражданскую войну мне их командарм Буденный подарил... Жив буду, непременно вернусь. Ну, а если...

Она крикнула:

— Нет, нет, не надо! — так испугало ее