Книга Приеду к обеду. Мои истории с моей географией - Екатерина Рождественская

– Надоел харчо. А тебе?

– Наверно, бля.

– Борщ возьму. А ты?

– Наверно, бля.

– А на второе? Снова люля?

– Наверно, бля.

– Беленькой пятьсот?

– Наверно, бля.

Бля, хоть записывай на диктофон, такой шикарный и содержательный диалог. Я даже обернулась на мужиков, любопытно было поподробней разглядеть этого, который «наверно, бля». Обычный такой, в рубашке, чуть ссутулившийся, внимательно читающий меню и глухо и монотонно говорящий каким-то своим внутренним голосом. Словно запрограммированный на такое вечное согласие с долей сомнения – «наверное, бля»…

#######

Поехали на океан. Немолодая красивая женщина – водитель, ей 72, сказала она зачем-то и сразу распознала в нас русских. Крашеные черные волосы, обилие серебряных колец и браслетов, темные очки, лицо – я видела в зеркале – ухоженное, тонкое и немного печальное.

Я тоже из русских, сообщила. Моя бабушка с дедом и с дочкой, мамой моей, в пятидесятые бежали откуда-то из России. Как это было тогда возможно, удивилась я, в пятидесятых-то, не понимаю, никто никуда не ездил, все или сидели, или плакали по Сталину и молча строили коммунизм.

Из какого города, спрашиваю. Не знаю, родители намеренно не сказали…

Мама в России заболела раком, который быстро прогрессировал, и уехала с огромной опухолью в животе, отправилась, как думала, умирать в такую даль. К врачам даже не обращалась, не хотела слышать, что обречена.

Как только появилась в Америке, а заняло это порядочно, несколько месяцев, то сразу эту опухоль, то есть, меня и родила! Она никак не думала про беременность, тем более первую, ведь ей было уже за 50, и она была уверена, что бесплодна! Меня назвали американским именем – Victory, дитя свободы, и говорили со мной только по-английски, единственное слово, которое я знаю по-русски, это «нет»! Мама часто мне кричала: «Нет! Нет!» И отцу тоже… Жалко, русского я не знаю, неправильно это, как я теперь понимаю. Когда я спрашивала о дедушке-бабушке, мама отвечала, что они живут далеко, на севере.

На Аляске?

Да, даже севернее. А что может быть севернее Аляски?

А почему не приезжают? Старые потому что…

И пустые стенки дома, ни одной фотографии, ничего. Я раньше думала, качнула она головой, что у всех дома пустые стены… А теперь понимаю, что только у меня, и безумно жалею, что не выспросила маму про прошлое, кто мы, откуда, что произошло, почему и как уехали… Так и живу в полном неведении, словно стерли все ластиком. Гложет меня это.

Хотя я маме часто задавала вопросы, но она всегда отворачивалась и отвечала, что мала еще, потом как-нибудь расскажет. Но рассказать так и не успела, ушла в детство, совсем потеряла память и связь с реальностью. Стала общаться со мной по-русски, много говорила, подробно, и, наверное, что-то очень важное.

По-русски я не понимала. Совсем. Ничего.

А потом она умерла, видимо, все мне рассказав.

Женщина говорила спокойным завораживающим голосом, читала мне свою судьбу, словно по бумаге. Наверное, хотела поделиться. Наверное, рада была, что русские. Надавала советов, где что выгоднее купить и куда лучше пойти гулять.

И все время гремела браслетами, поправляя волосы.

Привезла нас на Пляж Венеция (Venice Beach). Место любопытное, веселое, дурное. Со всей Америки сходятся сюда бездомные творцы, художники, музыканты, наркоманы и прочая бомжовая элита. Ходила я по набережной, удивлялась, как можно людям в расцвете лет так жить… Лежат, смотрят в пальмы, курят, пьют, отходят пошарить по мусоркам, снова ложатся на песок. Немытые, странные, нездешние. Понимаю, они сами себе выбрали эту жизнь, но как такое безделье может нравиться?

Весь пляж в кабинетиках «зеленых докторов», где за сорок баксов дают косяк марихуаны – в Калифорнии это законно, по рецепту.

Полно уличных музыкантов, жонглеров, акробатов, пляжно-городских сумасшедших. Крикливо одетые, голосящие на весь Тихий океан, нелепо танцующие.

А на стенах домов – рисунки их галлюцинаций, слишком ярких, слишком странных, кажется, вылезающих из того мира сюда, в реальный.

Множество дешевых туристических кафешек и фаст-фудовских забегаловок с видом на океан, остановилась перекусить в одном из таких.

Рядом плюхнулся приличного вида бомж с большой сумой, заказал себе американо.

Пиджак довольно чистый, ботинки на два размера больше, как шлепки, черная шляпа с синей лентой и слипшиеся волосы до плеч, а на груди – большая золотая медаль на широкой красной ленте.

На столе у него все самое необходимое – брызгалка для лица, чтоб увлажнять, банан в качестве закуски к кофе, черные очки и телефончик с наушниками. Неплохой набор для бомжа, но он действительно был бездомным – за углом стояла большая тележка с его имуществом.

Он слушал музыку и постоянно увлажнял себе лицо. Потом вдруг решил снять носки и повесил их на соседнем стуле просушиться…

Я отсела подальше, честно скажу.

А у него шла своя жизнь, он поводил головой, слушая какую-то волшебную музыку, находясь в нирване и подставляя лицо калифорнийскому солнцу.

Без носок и с увлажнителем ему было очень хорошо.

Потом случайно выдернул наушники, и я услышала музыку.

Стас Михайлов пел что-то про темные глаза…

#######

Очень понравилось в Лос-Анджелесе отношение к месту, где живешь. Очень уважительно к окружающим, психологически выверенно и как-то точечно, что ли.

На улице плакат – «Наш замечательный район мы загрязнять не будем! Ведь около вашего дома должно быть убрано!» И думаешь, что это забота конкретно о тебе и твоей семье, и включаешься в это, и никогда не бросишь бумажку или окурок. И не только у себя около дома, но и вообще в городе.

Иду по улице, на асфальте надпись: «Надо бы убрать за вашей собачкой, вы же любите чистоту! И мы любим!»

Поэтому и правильно начинать с себя, со своего личного пространства, со двора, где живешь, а не думать сразу обо всей планете в целом. Ко всей планете придем, только начав с себя.

Так уж устроен человек.

Пошла в музей, хорошее это дело. И успокаиваешься, монотонно шагая по залам и глядя по сторонам, и удивляешься, не понимая, почему именно эта картина висит в музее и почему именно ее, такую среднюю, выбрали из остальных, и радуешься, когда взгляд падает на что-то сногсшибательное или близкое тебе. Музей современного искусства BROAD в Лос-Анджелесе, совсем недавно открытый. Очень интересное здание, талантливое, нетрадиционно спланированное. Прождала в очереди за билетами минут сорок. Порадовалась – много молодежи. А искусство действительно современное, может, для меня лично слишком современное и не всегда понятное. Зачем врать, что я от всего в восторге? Зачем делать умный вид и надувать щеки? Что-то, несомненно, да, но многое нет, особенно черные прямоугольники Немалевича. Много для меня необъяснимого, но, видимо, не доросла. Сама не понимаю, мурашки не бегут, дыхание не спирает. А если «шедевр» объяснять, то, по-моему, это и не шедевр вовсе. Он сам за себя должен говорить, без посредников. Так мне кажется. Иногда стараются доказать «шедевральность» огромным размером. Становится еще смешнее.