Книга Петербургские повести - Роман Сенчин

Из хаоса полумыслей одна задержалась. Воспоминание, как прощались с Дроном.

К девяносто восьмому Дрон уже серьезно поднялся. Открывал магазины обуви, боролся за территорию под торгово-развлекательный центр и в конце концов получил ее на Бухарестской улице рядом с местом, где вскоре должна была появиться станция метро… А потом случился тот кризис девяносто восьмого.

Все от него пострадали. Нет, почти все… Почти все попали на деньги. Но Дрон разорился. То есть оказался не только без своих денег, но и без чужих. Враги и конкуренты, поняв, что Дрон прогорел, стали его добивать.

До последнего он отстаивал тот кусок земли на Бухарестской. Это была его мечта – построить современный, «как в Европе», центр торговли и развлечений. Здесь это было еще в новинку. Бутики лучших фирм, кафешки, «Макдоналдс», детский уголок. На верхнем этаже – боулинг, бильярд, кинотеатр… Подземная парковка.

Перед кризисом Дрон с увлечением занимался планированием центра, изучал архитекторские проекты, может, поэтому и просмотрел, прозевал его зарождение, не подготовился…

Больше года Дрон пытался выпутаться из паутины долгов, отстоять землю, спасти магазины. Отступал постепенно, при этом увязая в липкой паутине сильнее, сильнее. И весной двухтысячного перестал сопротивляться.

Колосов хорошо помнит, как они в последний раз встретились все вместе. Дрон, Вэл, Джон, Макс. Жизнь уже давно их всех развела. Вэл в Костромской области бился за завод, Колосов входил на строительный рынок, который тогда, перед трехсотлетием Питера, становился золотой, но и опасной жилой. Макс только что выбрался из Крестов и, без копейки денег, с условным сроком, думал, как ему быть дальше…

И вот в начале лета все оказались вместе, собрались в офисе Дрона. Офис находился в начале Суворовского проспекта, в двух шагах от площади Восстания. Возле дверей ярко блестела золотистая вывеска «ОАО Прогресс-гарантия», которым руководил Дрон. Двери были тяжелые, из красного дерева. Казалось, там, за ними, кипит работа.

Но внутри было пусто и тихо.

Унылый охранник дернулся, увидев входящих, на лице его мелькнул ужас… Узнал Колосова, который здесь бывал, и снова стал унылым…

Дрон сидел в кабинете, серый, обмякший. Из решетки кондиционера бил холодный воздух, и вентилятор гонял холод по помещению. А Дрон был в одной рубашке.

– А, здорово, – слабо улыбнулся. – Пришли попрощаться?

Вэл и Колосов в ответ возмутились, стали говорить, что ничего страшного, и не из таких переплетов выскакивали; Макс же угрюмо, остановившимся взглядом, как-то именно по-зэковски смотрел на вентилятор.

– Хорош, парни, – перебил Дрон. – От меня уже все сбежали… даже секретарша… Бухнуть, конечно, не принесли?

Колосов побежал в магазин, купил вина, сыра; уже у кассы решил, что не помешает и водка с виски… Набрал в итоге целый пакет алкоголя и закуски.

Потом сидели в кабинете, пили, вспоминали. Слушать советы Дрон не хотел, сразу переводил разговор.

– Кстати, тут одну песню классную услышал, даже записал! – вдруг искренне оживился и мгновенно из почти старика превратился в прежнего Дрона Андрюху. – Сейчас.

Подошел к компьютеру, пощелкал мышкой. Повторил на выдохе:

– Сейча-ас.

Зазвучала песня «Город, которого нет».

Ночь. И тишина, данная навек…

Позже Колосов слышал ее десятки раз, и сейчас сложно было сказать, понравилась ли она ему тогда. Скорее всего, он и не особенно слушал, а удивлялся, как это Дрон, всегда активный, боевитый, напористый, так покорно ждет конца. Сидит в обезлюдевшем офисе и ждет… Бежать, спрятаться, переждать. Тем более он один, без семьи… До родителей, живущих на каком-то глухом хуторе в Краснодарском крае, вряд ли доберутся. Хотя… Да нет, не из-за страха, что родители поплатятся за его ошибки, Дрон сидит здесь и ждет, а из-за чего-то другого…

Через неделю после их той встречи его застрелили. Выходил из офиса и получил две пули.

Теперь, спустя двенадцать лет, так же сидит и ждет конца он, Колосов. Тоже не бежит, не спасается. И опять же не страх за детей, за жену его держит, а другое… Правильнее как-то получить пули, чем прятаться… Этих, прячущихся, называют в последнее время Хусейнами. И они хуже убитых, ниже. Их презирают, они как опущенные. Доживи хоть до глубочайшей старости, переживи всех врагов, всё равно останешься живым мертвецом. От тебя будут шарахаться, с тобой никто не станет иметь дела.

– Правильней выйти, – сказал себе Колосов, подводя итог хоть смутным, невольным, но сомнениям. – Правильней.

Потер лицо, надавил пальцами на глаза так, что стало больно… Поднялся. В который раз оглядел просторную комнату, удобную мебель… Да, правильней выйти. И запел тихо, грудью, слова из той песни, что тогда поставил Дрон:

Там для меня горит очаг,

Как вечный знак

Забытых и-и-истин…

Перхнул горьким, спросил с ухмылкой кого-то:

– А что за истины? Какие это забытые истины?

Подождал, прислушиваясь, будто ожидая ответа. В квартире было тихо. Ни звука. Полная тишина. Надежные стеклопакеты…

Надежные. Хотя душно. Надо кондиционер включить.

Колосов повернулся к журнальному столику, на котором обычно лежали дистанционки, но глаза сразу наткнулись на часы… Без двадцати восемь.

Не удивился, но на волосы дунуло холодом. Точно бы кто-то сзади махнул ледяным веером… Или вроде такого… Что-то такое…

Колосов снова потер, помял лицо. «Вот так и седеют». И даже шагнул к зеркалу… Нет, волосы были темными, а та легкая седина над ушами появилась уже давно… Слышал, что иногда седеют мгновенно… Трудно поверить. Но – говорят.

– Всё, так, – отрывисто, резко сказал Колосов, взял брюки.

Чистые, отглаженные. Приподнял правую ногу, чтобы всунуть ее в штанину, и чуть не повалился. И сразу ощутил, как все-таки ослабел, всерьез ослабел, и снова пот, густой, обжигающе-холодный, вязкий, медленно потек по телу, солеными каплями сползал на губы…

– Так, так, одеться! – зашептал себе Колосов, дрожа и приседая от ломоты в коленях. – Одеться и… одеться и – всё!..

Вспомнилась сцена из какого-то фильма ужасов. Парень сидит, пристегнутый в кресле, и плачет, просит его отпустить, а маньяк в резиновых перчатках перебирает щипцы, ножи, пилы и отвечает: «Не хнычь, будь мужчиной».

«Идиотизм!»

Упал в свое мягкое, глубокое кресло, в котором так любил под чипсы и пиво смотреть поздно вечером эти фильмы; как парализованный на одну сторону или маленький, криво, корчась, вдел ноги в штанины. Приподнялся, натянул брюки до пояса. Пряжка ремня противно, но все-таки подбадривающе звякала.