Книга Серебряный меридиан - Флора Олломоуц

Отныне мой недуг неизлечим. Душа ни в чем покоя не находит. Покинутые разумом, моим, И чувства и слова по воле бродят…[137].

Поэзия — эта страна, поместье, надел — оставлена в правление единственной короне — лучшему из поэтов — Уильяму Шакспиру. Себя Виола всегда считала лишь выплавленным природой дубликатом превосходного оригинала, а участие в создании его творений доставляло ей невыразимое наслаждение и давалось легко, как дыхание. Ей и в голову не приходило расценивать их совместный труд как равноценный с ее стороны и уж тем более как соавторство. Если так и было, то ныне от всего нет и следа. Где она теперь? На каком перепутье? Где больше нет дорог? Такого не должно быть. Дорога всегда помогала ей справиться, когда отчаяние, как сейчас, выбивало почву из-под ног. Значит, пора отправляться в путь.

Спустившись вниз, Виола окликнула Уильяма.

— Уилл, я поеду. Так будет лучше для всех, — сказала она.

— Куда ты собралась?

— В Лондон, разумеется.

— Ночью? С ума ты сошла?

— Не шуми. Не горячись, я все равно поеду. Ночь меня не пугает. Кинжал и шпага со мной.

— Постой!

— Иди к Энн, — Виола сдержала раздражение и, помедлив, сказала уже спокойнее, — не упусти эту ночь. Не упусти ее. И не спеши возвращаться.

В Лондоне она, удивляясь самой себе, не только не избавилась от раздражения и обиды, но испытала доныне неведанное чувство — зависть. Его всегда любили, а она была обделена этим счастьем. Он не хвастал, когда писал о себе: «Но нет угрозы титулам моим пожизненным: любил, люблю, любим»[138].

Даже его лихорадочная страсть к Жаклин, вспыхнувшая скорее на волне мужского соперничества, чем от глубокого чувства, обошлась ему дешевле, чем ей ее безрассудство. Недавно в «Усилиях любви» Виола прочла:

Я знаю, что грешна моя любовь, Но ты в двойном, предательстве виновна, Забыв обет супружеский и вновь Нарушив клятву верности любовной,

Но есть ли у меня на то права, Чтоб упрекнуть тебя в двойной измене? Признаться, сам, я совершил, не два, А целых двадцать клятвопреступлений…[139].

Она испытала почти злорадство. Как видно, треугольник разомкнулся.

Будь проклята душа, что истерзала Меня, и друга прихотью измен. Терзать меня, тебе казалось мало, — Мой лучший друг захвачен в тот же плен…[140].

Поделом всем. Любовь Уилла, какой бы она ни была — надуманной или искренней, действительно преданной и испытавшей горечь измены или оставшейся лишь плодом воображения — осталась в стихах. И в судьбе. И он по-прежнему был нарасхват со своим обаянием и умом.

«Ты говоришь все, что хочешь», — сказала ей Сью. О, если бы! Если бы! Она перемолчала себя. Свою жизнь и судьбу.

Считается, что сочинять — не женское дело. А кто же лучше женщины может рассказывать небылицы мужчинам и детям? Виола засмеялась сквозь слезы от этой мысли. Какая несправедливость.

Рожденные на свет Утробою одною близнецы Почти неразличимы по зачатью, Развитию, рождению; но стоит Судьбе им дать удел, неравный, сразу Счастливец неудачника теснит[141].

Дома было пусто, на душе тоже. Она пошла на пристань, к Темзе.

Она смотрела на воду и чувствовала свою оторванность от всего, что наполняет жизнь людей. Горькие мысли потекли в непривычном для нее русле. Стал ли брат ее обузой? Нет, надо найти другое слово. Она устала волноваться за него. Хорошо, когда он рядом, или не теряешь его из виду, но как побороть страхи? Как бы ни был он находчив и ловок и как бы она не верила в их счастливую звезду, она боялась. Кругом люди гибли от болезней, собственной глупости, опрометчивости и доверчивости. И каким бы ловким и осмотрительным ни был Уилл, на каждого ловкача найдется кто-то половчее и посметливее. На то, чтобы уберечь его от бед там, где она могла, уходило много сил. Но он жил быстрее, чем она успевала сделать передышку от забот — радостных, когда ему благоволила фортуна, болезненных в минуты тревог.

Ей не хотелось возвращаться в пустой дом. Внутри, в груди, исподволь нарастал гул, точно набат. Она знала уже по первым признакам — это опасность. Не раз ее далеко заводило связанное с нею желание исчезнуть. Способ избавиться от навязчивого искушения был прост. Надо вспомнить, к кому можно напроситься на ночлег, не слишком обременяя хозяина. Первое, что пришло ей в голову — имя обитателя квартиры на Феттер Лейн. На двери дома, в котором они с Уиллом когда-то жили, не было кольца. Виола постучала в дверь рукояткой шпаги.

— Кто здесь?

— Это я — Себастиан.

Джек обомлел, но тут же очнулся и впустил Виолу. Она, сняв шляпу, прошла в комнату, когда-то бывшую кухней, но теперь превращенную в смешение граверной мастерской, трактира, библиотеки, гостиной и конюшни. Здесь можно было увидеть конторку, инструменты, ручной пресс, камин с чайником на крюке, в углу седло, на большом столе — в беспорядке кружки и тарелки, а на комоде у противоположной стены — в идеальном порядке бумаги, несколько книг, подсвечники и чернильница. Прислоненная к комоду, дремала цитра. На конторке Виола заметила фрагменты работы, напоминавшие резной шрифт для наборной кассы.

— Что это? — спросила она.

— Инициалы.

— Филд заказал тебе новый шрифт?

— Нет… Это… я сам… Я покажу, когда сделаю.

— Ладно.

— Располагайся.

Джек с беспокойством оглядывался, но заглянув на полку у камина, обрадованный, воскликнул:

— Остался пирог с индейкой и портер!

— Да ты прямо-таки купаешься в роскоши, Джек. За что тебя так балует мистер Филд?

— За несравненные таланты.

— Не сомневаюсь… Брат Эджерли, мне очень хочется выпить! Надеюсь, это вызовет твое сочувствие, а не осуждение?

Виола была расстроена и подавлена, и Джек готов был сделать все, о чем она попросит. Он поставил на стол кружки, раздвинул тарелки и достал из шкафа кувшин. Трижды они осушили кружки молча. Вино скоро подействовало, она согрелась и почувствовала, как пружина внутри постепенно ослабевает. Взглянув на цитру, она, не вставая, взяла ее.