Книга Не исчезай - Женя Крейн

Кэрен рисовала в тетради круги, представляя эту самую эмоциональную дистанцию в виде отрезка прямой, параметры которого можно вычислить с помощью формулы, построенной с заданными величинами – место в семье, возраст, роль: братья, мать, отец. Она покосилась в сторону Элис и представила, как та общается с матерью. Представила Софию, ее горячие черные глаза, обведенные бурыми кругами тонкой кожи, и содрогнулась. Нет, она бы не смогла, сбежала бы при первой возможности. Поехала бы в Нью-Йорк либо в Калифорнию. В Калифорнии теплее, в Нью-Йорке интересней.

– Подумайте, – говорил профессор, – о чем рассказывает это стихотворение?

– О чем, о чем? О screwed-up people…[82] – пробурчал кто-то из заднего ряда.

– Ну, почему же? Это вполне приемлемые отношения между людьми той эпохи.

– Freaks![83] – послышался тот же голос.

– Вы так думаете?

Профессору очень хотелось оставить след в их душах, заставить этих бездумных, зомбированных подростков задуматься. И убедить их в своей точке зрения.

They listened at his heart. Little-less-nothing.[84]

Неправильно лишать детей детства. Нехорошо заставлять детей участвовать в жизни взрослых, забывая, что они дети. Не правда ли?

And they, since they were not the one dead, turned to their affairs.[85]

Профессор хотел, чтобы подростки с ним соглашались.

«Да уж…» – пробурчал кто-то. Подумайте, какая неожиданная смерть, как мгновенно умирает мальчик, говорил профессор. Подростки молчали.

And nothing happened: day was all but done.[86]

Эти фермеры – люди земли – должны выжить, говорил профессор. Поэтому они так относятся к смерти.

Завтра, завтра, завтра, —А дни ползут, и вот уж в книге жизниЧитаем мы последний слог и видим…

А может, профессор говорил: посмотрите, какова цена потери внимания и бдительности. Как коротка жизнь. Как мимолетна.

…Жизнь – это только тень, комедиант,Паясничавший полчаса на сценеИ тут же позабытый; это повесть,Которую пересказал дурак:В ней много слов и страсти, нет лишь смысла.[87]

Глава одиннадцатая

Неуверенность

1

Оранжевые апельсины на липкой клеенке стола. Писательница N попыталась отмахнуться от видения, наплывавшего первыми кадрами немого кино. Привиделось: потертая на сгибах клеенка, липкая, как лента для мух. Откуда это воспоминание о мухах? Клеенка на кухонном столе и глянцевые апельсины на ней. За окном зима. В данный момент она чувствовала себя вполне благополучной, самодостаточной женщиной, знающей себе цену. За окном горы, ранняя весна, но почудилась зима, оранжевые апельсины – редкая радость, новогоднее лакомство для бледного ребенка из северного, простуженного города.

До какого-то момента существование воспринимается как цепь видений, череда картинок в старом волшебном фонаре. Воспоминания туманны – это лишь образы, красочные сны. Различие в том, что в памяти о детстве отсутствует нерешительность. В самой детской жизни нет места для такой неуверенности. Есть предопределенность.

Быть может, дело в том, что со временем появилась возможность выбора. Появилось беспокойство, за ним – тревога. Чья тревога? Никакой такой тревоги у писательницы N не было, нет. Есть запланированная акция движения вперед. Беспокойство свойственно таким, как сидящая за дальним столом рыхлая, усталая, бурчащая себе под нос тетка. Пожалуй, она даже хороша собой. Или могла быть таковой, если приодеть, отправить в спортзал. Состричь лохмы, что торчат во все стороны, уничтожить челочку «эффект восьмидесятых», вырвать из нее несостоявшуюся отчаянно-ищущую Сьюзан.

2

Вера подобна реальности отношений между двумя людьми. Сосущая пустота внутри. Почему именно сосущая? Одиночество – это вакуум. Вакуум – звук всасываемой, уносимой нематериальным потоком материи: вещество устремляется в разверстое чрево твоей души. Нужда у этой души такова, что не имеет значения, кто подарит, снабдит ее знанием, любовью или всего лишь терпением, вниманием. В конце концов, она готова на любые предложения. Расправив члены, запросто вбираешь внутрь – в себя – все: подробности, детали, отдаваясь полностью, до донышка, до чепухи, требухи.

Такой она представляла себе эту Любу – женщину, отдающуюся судьбе. Падающего толкни – разве не так?

А она, Нина, иная. Она – Улисс, пустившийся на поиски неизведанного. Она, Нина, в пути. И какой бы ни была, она есть. В ней – реальность, сила.

3

А та, другая? Дитя, страдающее во тьме. Ребенок, чей страх унять невозможно. Нет у нее четких ориентиров, и блуждает она в кромешной тьме своей души. И вся она – войди и бери. Владей моим прошлым: именами, звуками, запахами, знанием, мною. И кто может излечить ее? Какое знание, какие душевные силы, какая вера? А что, собственно, есть вера, к которой она так стремится? Остановка подобна сомнению – кто, что это? Зачем? Чужой, незнакомый, вторгнувшийся, впущенный внутрь. Вот что такое вера.

Вера в момент нужды – томление духа, укрощенное, утихомиренное, усмиренное глотком воды. Нуждается Люба в своей вере? И что есть эта ее вера? Рассматривая из сегодняшнего далека, Люба вспоминает – что это было? Как вдох городского воздуха – не кислород, автомобильный экзост, пыль, грязь, пары, миазмы. Вдохнула в самую глубину легких, чтобы заполнить себя – все равно чем! Эта женщина всеядна: селф-хелп, буддизм или фрейдистский анализ – лишь бы приобрести содержание, наполненность. Теперь пришла пора раскладывать по полочкам: мое, чужое, лишнее, ненужное, постороннее; вот это, может, и пригодится… Почему? Перед лицом смерти? На пороге увядания?

Кто он? Или – Он? Где Он? В этом облаке, на вершине горы? У меня в душе? В пространстве? В космосе? В сердце моем?

Как легко было раньше жить… Сомнений не существовало. Была лишь дорога разрушения – это так легко…

Надо создать. Своего… Бога? Что создать? Как? С этой вечной, такой новой женской душой, в одиночку, наедине с собой – но создать! Да можно ли жить в мире, где нет Бога? А ведь так легко, так просто живется в нем. Или Он нас покинул? Или мы теперь другие, нужда отпала?