Книга Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы - Юрий Зобнин

С очень высокой долей вероятности можно предположить, что Ахматова бывала летом 1904 года на «даче Митрофаныча» неоднократно, а с тридцатишестилетним хозяином дачи её связывали не только творческие, но и романтические отношения:

ПосвящА. M. Ф

Над чёрною бездной с тобою я шла,Мерцая, зарницы сверкали.В тот вечер я клад неоценный нашлаВ загадочно-трепетной дали.И песня любви нашей чистой была,Прозрачнее лунного света,А чёрная бездна, проснувшись, ждалаВ молчании страсти обета.Ты нежно-тревожно меня целовал,Сверкающей грёзою полный,Над бездною ветер, шумя, завывал…И крест над могилой забытой стоял,Белея, как призрак безмолвный.

24 июля

Это второе, чудом сохранившееся (или сознательно сохранённое?) стихотворение пятнадцатилетней Ахматовой. Оно так неожиданно-великолепно, что, кажется, одно только благодарное уважение к воле провидения, которое подарило этот маленький шедевр русской лирической поэзии начала XX века нашим дням, требует от современных ахматовских биографов не прочитывать в нём более того, что предстоит взгляду:

И песня любви нашей чистой была…

«Фёдоров не мог жить без романов», – вспоминала В. Н. Муромцева-Бунина. Он был очарован одновременно всеми появлявшимися вокруг него женщинами, постоянно назначал тайные свидания, клялся в вечной любви, «нежно-тревожно целовал», рассыпал комплименты и посвящал стихи. В молодые годы Фёдоров, обладавший эффектными внешними данными, пробовал себя на провинциальной сцене в амплуа первого любовника и хотя не сделал сколь-нибудь заметной театральной карьеры, так и не смог затем выйти из роли вплоть до конца своих дней. Разумеется, были у него и подлинные поклонницы (и даже дуэльные истории), однако в большинстве случаев «романы» разыгрывались Фёдоровым бескорыстно, создавая декоративный фон, в котором протекало любое его общение с женщинами. Эта постоянная «игра в любовь» (которой, разумеется, охотно подыгрывали его богемные конфидентки) не отменяла интеллектуальную и духовную насыщенность подобного общения. Собрания у Фёдорова в Одессе (как и у Волошина в Коктебеле, у Астрова в Москве и на «Башне» Вячеслава Иванова в Петербурге) напоминали «любовные турниры» в замках средневековых трубадуров в Провансе и Лангедоке в XI–XII веках – куртуазную забаву, из которой рождалась великая поэзия, философия и живопись. В летние месяцы 1904 года пятнадцатилетняя Ахматова нашла (украдкой от матери, старшей сестры и брата, которые всюду, разумеется, сопутствовали ей) не только первого в жизни литературного поклонника и воздыхателя, но и собеседника, способного внушить и развить сознательный интерес к литературному творчеству, образам и идеям, отвлечённым от жизненной повседневности большинства рядовых российских обывателей.

В истории отечественной словесности А. М. Фёдоров остался прежде всего как мастер этнографических зарисовок. Экзотика восточного быта являлась его главной страстью, причём географический диапазон фёдоровских путевых очерков был огромен – от степей Башкирии (которые он «открыл» для русской литературы) до поселений русских паломников в Палестине. Снедаемый вечной жаждой странствий, он в поисках всё новых и новых экзотических впечатлений побывал на Дальнем и Ближнем Востоке, в Китае, Индии и Африке:

Я много странствовал. Я видел океаны,Высоких снежных гор алмазные хребты,Пустыни мёртвые, зелёные саванны,Тропические звёзды и цветы.

Мне гибелью грозили ураганы,Не раз мой конь скользил над бездной пустоты,И сквозь летучие миражные обманыОскаливала смерть голодные черты.

Но я не уставал. Я с страстью ненасытнойРвался к опасностям. Я жаждал красоты.Мне был противен мир предательский и скрытый,

Базар торгашества и будни суеты.Где люди, там и зло; все гнут пред силой выи.Не изменяют лишь природа и стихия[202].

«Природа и стихия» стали главными темами его поэзии. Не обладая талантом близкого ему по духу Бунина, Фёдоров часто смешивал поэзию и прозу, был многословен и неуклюж в своих натурфилософских гимнах. Однако (как и Бунин) пристрастием к яркости красок, пластическим деталям и внешним жестам он воздействовал на формирование поэтических вкусов дебютантки-Ахматовой в совершенно определённом стилистическом направлении. Действенность этого влияния мы ощущаем и в стихах о «чёрной бездне», где картина любовного свидания из условно-символической (обычной для начинающих лириков – вспомним слова Ольги Рождественской о «туманной недосказанности» тогдашних ахматовских стихотворных опытов) вдруг материализуется в картину Карантинной набережной, ночного морского простора далеко внизу и белеющего над кладбищенской оградой братского обелиска героям 1854 года.

Вечером 2 июля 1904 года на террасе фёдоровской дачи, среди постояльцев и съехавшихся, как обычно, визитёров показался взволнованный курьер «Одесских новостей»:

– Умер Чехов!

Стало невыносимо тихо. Потом заголосила Лидия Карловна Фёдорова. Александр Митрофанович изменился в лице, застонал, как от боли, не сдержался, заплакал сам:

Его я часто вспоминаю,Вот и сейчас передо мнойСтоит он, точно, как живой,Таким, каким его я так люблю и знаю[203].

Чехов познакомился с супругами Фёдоровыми в Одессе, в феврале 1901 года. Он настойчиво расспрашивал тогда Лидию Карловну, почему она оставила сцену: ведь она была актрисой. Фёдорова, подумав, отвечала, что причиной этому было желание уехать за границу, а муж её шутливо посетовал:

– Вот видите: мне хочется на Восток, а ей – в Рим.

– Не надо было, батенька, жениться на актрисе, – наставительно изрёк Чехов, – это такой народ!..

Через несколько дней Фёдоров получил из Ялты письмо: «Дорогой Александр Митрофанович! Представьте, я женюсь, и представьте – на актрисе…».

Сожжённый чахоткой Чехов умер в германском курортном городке Баденвейлере. «Вся Россия следит за движением праха любимого писателя, – сообщал корреспондент «Русских ведомостей». – Сперва решено было, что тело прибудет через Вержболово в Петербург, откуда немедленно проследует в Москву.

Но из-за оплошности вдовы, которая известила о прибытии тела неточно, гроб Антона Павловича был встречен в Петербурге не многотысячной толпой, которая приготовила речи, венки и цветы, а десятком репортёров… Москве ошибка Петербурга послужила уроком. Только опять и сюда тело великого русского писателя было доставлено в вагоне, на котором красовалась надпись “Для перевозки свежих устриц”…».