Книга Обитель милосердия (сборник) - Семён Данилюк

Попытки Вадима войти в долю Борис Аркадьевич пресекал со свойственной ему деликатной решительностью. Да и сам Вадим не проявлял чрезмерной настойчивости, понимая, что любое из подобных сумасбродств существенно облегчило бы его бумажник, не казавшийся больше увесистым. И вместо привычного ощущения собственной значимости прорастало в нем чувство униженности, зависимости, смириться с которым самолюбивый Вадим не хотел, но — мирился, и оттого ёрничал, беспричинно срывался на колкости, которые Борис Аркадьевич гасил все с тем же предусмотрительным благожелательством.

Тревожили Вадима и трудные отношения с Машей. Вроде бы — и он это с радостью ощущал — наедине она тянулась, льнула к нему. Но, словно мстя ему же за эти крохи нежности, на людях была неизменно иронична, а в присутствии Бориса Аркадьевича — и вовсе подчеркнуто-колкой.

Вообще-то прямых поводов для ревности у Вадима не возникало: Борис Аркадьевич был галантен, трогательно ухаживал за Туточкой, исполняя каждое ее желание и громко, намеренно возмущенно ревновал девочку ко всем встречным мужчинам, отчего та краснела от удовольствия и говорила дерзости.

И все-таки накапливалось меж Борисом Аркадьевичем и Машей что-то особое, пугающее Вадима сильнее, чем легкий случайный флирт. Порой при его приближении они обрывали какой-то непростой разговор или, напротив, принимались произносить фразы, явно не связанные с предыдущими. После каждого такого случая Маша на какое-то время замыкалась в себе, на расспросы Вадима отшучивалась, а когда он становился настойчив, раздражалась. И Вадим поспешно отступал.

По утрам, когда Борис Аркадьевич еще спал, у них вошло в обыкновение прогуливаться втроём по набережной. Вадим самозабвенно, что тоже стало входить в привычку, рассказывал сестрам байки из жизни своего авиаполка. Глядя на возбуждённые их лица, на сияющие восторгом глаза Туточки, Вадим не то чтобы привирал — этого за ним не водилось, но, сам входя в раж от воспоминаний, как-то так корректировал ракурс, что Туточка то и дело хватала его в страхе за руку и нетерпеливо вскрикивала: «Но он жив остался? Только скажи, что жив, а потом уж дальше!»

А по окончании очередной истории, явно задирая сестру, убеждённо объявляла: «Всё, решено — сразу после школы выхожу замуж за лётчика».

— И будешь мыкаться в нищете по глухим гарнизонам, — неизменно стращала её та. И Вадим не спорил — то, что творили с армейской элитой, въелось в него болезненной, саднящей при малейшем прикосновении раной.

В один из пасмурных дней Вадим, прибежав на пляж, не застал сестер, отправившихся в город, как выражалась Туточка, «прошвырнуться по шопингу».

Вернулись они лишь во второй половине дня. Маша выглядела непривычно задумчивой, Туточка шла, опустив голову, и даже цыкнула на подбежавшего приятеля-волейболиста.

Подойдя к Вадиму, Туточка с какой-то новой подозрительностью оглядела его:

— Вадим, только честно, ты, должно быть, трус. Вы ж, мужчины, все трусы.

— Прекрати, — оборвала ее Маша. — Лучше задумайся над случившимся. Мы живём, совершенно не защищенные от быдла. И нет другого способа сохранить себя, как подняться над всей этой мразью. Чтоб даже зыркнуть на тебя не смели!

Она обняла прикусившую нижнюю губу сестренку:

— Может быть, и к лучшему, что ты столкнулась с этим прямо сейчас. Уверяю, бывает куда мерзопакостней. Иди-ка в номер, прими душ и — поразмысли.

Туточка как-то притупленно кивнула, повернулась и пошла — впервые, на глазах Вадима, не взлетая над землёй.

— Понимаешь, проходили мимо какой-то кафешки, — опустошённо объяснила Вадиму Маша, — а там сидят за бутылкой пара таких… цепастых качков. Туточка по своему обыкновению сдерзила что-то, безобидно, в общем-то. А один из них… ну, не повторять же. Но такая гадость! И никто из тех, что вокруг на нас глазел, даже ни полслова. Я-то без иллюзий, но — девчонка… Как она рыдала!

Маша скривилась при свежем воспоминании, встряхнулась, скинула платье, потянула Вадима к морю:

— Давай кто первый до волнореза!

Конечно, Вадим дал ей возможность приплыть первой.

Взявшись за руки, они сидели на камнях.

— Всё, из «Жемчужины» без меня больше ни ногой, — объявил Вадим.

— Всю жизнь в «Жемчужине» не отсидишься, хотя очень хочется, — Маша подставила мокрое лицо солнцу.

— Господи! — простонала она. — Но почему хорошее не вечно? Как подумаю, что через две недели опять эта сырая Москва, эта хрущоба, муженёк этот мой! У-у! Чем так жить, лучше утопиться.

Подражая чеховской Каштанке, она смешно заскулила.

— Так бросай его к черту и выходи за меня, — решился Вадим.

— О! Как мы перегрелись, — Маша заботливо зачерпнула воды, полила ему на темечко.

— Да ведь люблю я тебя!

— Нет, все-таки прав Борис Аркадьевич. Южное солнце для мужчины — это страшно.

— К черту твоего Борис Аркадьевича!

— Как! И его тоже?

— Его в первую очередь. Машка, ты хоть слышишь, что я сказал? Я прошу тебя стать моей женой.

— То есть при живом муже? О, времена! О, нравы!

— Пожалуйста! Хоть пять минут без вечного твоего ехидства.

В ответ Маша старательно, по всем правилам мимики, «выстроила» жутко серьезное выражение лица.

— В общем, мне тридцать пять, — напомнил Вадим. — На будущий год я получаю полковника, еще через год-другой — Академия Генштаба. Вопрос по существу решен. Машенька, только слово, и — клянусь — ты не пожалеешь. Всё моё — твоё.

— А муж?

— Но ты же не любишь его.

— Положим, что не люблю, — не стала спорить она. — Но что взамен? Стать домохозяйкой в гарнизоне под Норильском. — Те же домашние проблемы.

— Да не будет проблем. Ты жена комполка! — Он не сдержал гордости.

— Да, хозяйка тайги. А если очень повезет, есть шанс вернуться в Москву — Ты прелесть, Вадька, — Маша успокаивающе положила руку на его запястье. — И ты мне очень нравишься. Мне давно никто так не нравился. Но замуж — это другое. И потом… А как же Туточка?

— Туточка? — Вадим удивился. — Но у нее же есть мать?

— Как?! Еще одна? — Маша вновь сделалась уничтожающе ехидной.

— Что значит?.. — Волной Вадима снесло с волнореза, и он не стал противиться.

Когда он вынырнул, Маша, расставив руки, балансировала на мокром камне.

— Вот именно, мой друг! Туточка — моя дочь, — объявила она. — Я ведь на самом деле старая. Мне уж скоро тридцать три. Так что, извините за хлопоты. — И, не жалея роскошных своих смоляных волос, скользнула под воду.

Догнал ее Вадим аж у берега, когда ноги коснулись песка.

— Машка! — Он развернул ее за талию, увидел тревожное, готовое скривиться в усмешке лицо. — Машенька, ты — фантастика! Это же так здорово!