Книга Как устроен этот мир. Наброски на макросоциологические темы - Георгий Дерлугьян

Расцвет школы модернизации оказался удивительно кратковременным. Это было связано не столько с теоретической критикой, сколько напрямую со взлетом и резким падением по ходу войны во Вьетнаме оптимистической веры в современную технологию и уникальную способность США направить мировое развитие в прогрессивно либеральное русло. В начале 1970-х гг. школа модернизации практически исчезла со сцены.

Из последствий этой истории следуют два важных урока и одно предостережение. Начнем с предостережения. Парадигма модернизации возродилась в 1990-е гг. под рубриками глобализации и неолиберальной рыночно-демократизационной транзитологии. Повторение обернулось фарсом. Новое даже не оказалось забытым старым. Поточное производство книг и статей по глобализации и транзитологии отмечено той же однолинейной, нормативно-предписывающей телеологией, что и прежняя школа модернизации. Однако новейшая литература по глобализации напрочь лишена классической эрудиции и теоретического размаха былых апологетов модернизации. В лучшем случае, как в работах Мануэля Кастельса и Саскии Сассен, столь приметных на фоне безвременья 1990-х гг., базовые концепции сетей обмена и центральных городов, неявно взятых у Фернана Броделя, были облечены в модные языки школ бизнеса и постмодернизма[70]. На поток было поставлено изготовление профессионально формалистических упражнений на модные темы, которыми достигаются университетские и консалтинговые карьеры, и быстро сменяющих друг друга футурологических бестселлеров, которые эксплуатируют общепринятые сюжеты, страхи и надежды. Мы здесь сталкиваемся с внешне пышной, но измельчавшей и регрессивной ветвью интеллектуального развития.

Таково мое грубо откровенное предостережение. Теперь скажу о двух уроках, которые указывают, куда в действительности эволюционировал интеллектуальный посыл школы модернизации.

В Советском Союзе шестидесятых годов идеи модернизации едва ли не целиком – конечно, в идеологически иной форме – отразились во всплеске теоретической активности в дисциплинах исторического материализма, тогда еще нового и не вполне косного научного коммунизма, и наиболее продуктивно в экономике, социологии, этнографии и особенно в исследовании стран Третьего мира. Простое перечисление тематики тех лет звучит внушительно.

Это оптимистические дебаты о наступлении «эпохи НТР» (научно-технической революции) – по аналогии с «постиндустриализмом» Белла; о характеристиках «развитого социализма» с его ростом «общенародной демократии» и признанием «неантагонистических противоречий» (наиболее смелые авторы допускали даже ссылки на Роберта Даля и Ральфа Дарендорфа); о стирании грани между городом и деревней (чем занималась и американская урбанистика тех лет); о слиянии социалистических наций и народностей в новую историческую общность «советский народ» (аналогично теориям ассимиляции иммигрантов и расовых меньшинств в общую Американскую нацию); о мирном сосуществовании на международной арене государств с различными идеологиями (в американских исследованиях международных отношений подобное направление занималось исследованием и пропагандой институциональных норм разрешения конфликтов); о конвергенции плановых и рыночных начал в управлении экономикой, где было очевидно прямое влияние крупнейшего американского экономиста Джона Кеннета Гэлбрэйта. Или возьмите на первый взгляд отвлеченные, но столь интеллектуально напряженные дебаты об «азиатском способе производства». Или, с другой стороны, поиски методов исторической и этнопсихологии, стремившихся описать и объяснить особенности менталитета иных обществ. Насколько отличаются от современных им западных образцов дискуссии о многоукладном характере развивающихся стран или о роли прогрессивных военных и «новых правящих господствующих групп»? Добавьте сюда намного более ортодоксальные (как, впрочем, и аналогичные экспертные исследования в США) построения насчет «социалистической ориентации» освободившихся от колониального господства стран Азии и Африки и скачке через формационные стадии.

В сумме, все это прямые аналогии модернизационным дебатам о традиционности и путях ускоренного изменения незападных обществ. Столь длинное перечисление фиксирует последний период, когда восточноевропейские науки об обществе практически достигали интеллектуального паритета. В рамках марксистско-ленинской ортодоксии и на базе ведущих научных центров СССР были своеобразно – чаще имитационно, но иногда и очень изобретательно – проиграны практически все логические ходы, которые в тот период совершало западное обществознание. Теоретическая активность советских интеллектуальных элит пошла на убыль в последующие десятилетия и достигла апогея в девяностые годы. Однако есть надежда, что не все еще сгинуло. По афористичному замечанию Валлерстайна, элиты и традиции не исчезают, но иногда берут тайм-аут на поколение.

Все это не было ни простым подражанием, ни случайностью. В этом заключается второй важный урок. Мощным всплеском теоретической активности двигала эмоциональная энергия оптимизма 60-х годов XX столетия – подкрепленная ресурсами и политическими амбициями соперничающих сверхдержав. Теория – нет, берите выше, парадигма модернизации, как ясно видно из наших дней, – страдала телеологической однолинейностью, политизацией и наивным оптимизмом. Весь мир должен был вскоре прийти к американскому «образу жизни» как высшему образцу современности путем модернизационного преодоления традиционности, либо к альтернативному высшему советскому образцу путем социалистической ориентации.

И все же парадигма модернизации – первая фронтальная попытка синтеза классического наследия первопроходческих поколений обществознания и его операционализации на глобальном уровне уже всей истории человечества и всей планеты. Как американские ученые более или менее открыто заимствовали идеи у Маркса наряду с идеологически приемлемыми Вебером и Дюркгеймом, так и советские ученые более или менее подспудно вводили в свои исследования концепции, не вполне санкционированные официальной ортодоксией (что, отметим, касалось и неортодоксальных прочтений Маркса). Это, готов повторить неоднократно, была первая мощная попытка синтеза и модернизации классики социального анализа. Также не случайно, что именно из младшего поколения школы модернизации, поднявшего критическое восстание изнутри, вышли Валлерстайн, Хопкинс и Арриги, Роккан, Тилли и Скочпол, братья Перри и Бенедикт Андерсоны, Майкл Манн, а также всегда двигавшийся своим особым путем Пьер Бурдье (который начинал, напомню, с исследования Алжира). Импульс их работам задавала амбициозная парадигма модернизации, а ее идеологические противоречия порождали в младшем поколении иконоборческие стремления – что в результате обернулось серией успешных теоретических прорывов.

Наглядной иллюстрацией служит некогда влиятельная теоретическая схема возникновения революций, которую в середине 1960-х гг. выдвинул Сэмюэл Хантингтон. Предложенная им схема отличалась элегантной стройностью, эрудированной аргументацией и доступной для широкого понимания формой изложения[71]. Было бы ханжеством также не отметить, насколько умело Хантингтон заострил свою схему в том самом направлении, которое в период Вьетнамской войны требовалось Вашингтону. Хантингтона не зря прозвали «Карлом Марксом для Пентагона». Кстати, он лично выезжал во Вьетнам консультировать американское командование по стратегии борьбы с партизанами, а бунтующие студенты тем временем пикетировали его кабинет в Гарварде.