Книга Горькие лимоны - Лоуренс Даррелл

— Глаз у меня хороший, — пояснил он.

— Как дела в деревне? — спросил Панос, и я совсем не удивился, когда тот ответил:

— Тихо, как в могиле, — потому что его деревня была еще безнадежнее затеряна в предгорьях, чем моя собственная. — Конечно, — добавил он чуть погодя, — и у нас есть двое-трое из этих. И они за нами следят. Но покуда ничего особенного не случилось. Хотя, конечно, если англичане все-таки повесят этого мальчишку, Караолиса…

Панос довольно резко оборвал его и сказал:

— Этот кюриос — англичанин, — и Ламброс тут же обратил на меня взор бархатистых темных глаз, полных своего рода бравады.

— Я так и думал — по правде говоря, я, кажется, видел его внизу, на участке, где Мария из Деспозини строит дом, ведь правда? А Янис, который у нее служит, — мой двоюродный брат. Так что видите, на Кипре ничего не скроешь!

Он быстрым и ловким движением раскурил сигарету, сел на корточки и выпустил дым, медленно, с необычайным удовольствием.

— Почему все так сочувствуют этому Караолису, — спросил я, — хотя всем давно понятно, что он виновен?

Он задумчиво посмотрел себе под ноги, а потом обернулся ко мне, глядя мне в глаза строго и прямо.

— Виновен, но казнить его нельзя, — сказал он. — Он сделал это ради Эносиса, а не ради собственной выгоды. Он хороший парень.

Я вздохнул:

— Это всего лишь слова. Давайте предположим, что турка Хасана взяли за убийство, совершенное по воле их организации "Волкан", а потом он стал говорить, что сделал это ради Эносиса.

Дмитрий провел по усам тыльной стороной ладони.

— Турки все трусы, — сказал он.

Панос вздохнул.

— Да не крути ты, Дмитрий, то, что говорит кюриос, — правда. Преступление оно и есть преступление, вне зависимости от мотива.

Крестьянин медленно покачал головой, став вдруг похожим на быка, и посмотрел на нас из-под насупленных бровей. Его разум был не способен на такие сложные маневры; Караолис был юный герой Кипра. И снова я не мог не заметить про себя, сколь бессмысленны все на свете концепции абстрактной вины — и абстрактного правосудия. Кто, зная особенности мыслительного процесса современных греческих крестьян, сможет заметить в нем отсвет сократовской логики? Их мысль, как мысль персидских женщин, капризна, непоследовательна, она переходит от импульса к импульсу, исключительно в зависимости от сиюминутных настроений. Будь Караолис убит на месте преступления, его бы, конечно, все равно причислили клику святых великомучеников, однако, все признали бы свершившийся факт свершившимся фактом и отнеслись бы к нему более или менее индифферентно: если ты взялся стрелять, ты должен быть готов к тому, что и тебя застрелят. Нимб мученика он заслужил бы так или иначе, однако сама его смерть была бы отнесена к разряду несчастий, случающихся чуть ли не каждый день. Но полномасштабный процесс по всем правилам европейского судопроизводства был невыносимо скучен и действовал на нервы, он представлялся всего лишь пустой болтовней — народу, который на первое место всегда ставит поступок, а уже потом задумывается о его бледных отражениях в зеркале моральных ценностей. Ну вот, конечно, думали они, опять эта извечная мания лицемерных англосаксов оправдывать явную несправедливость. Парнишка — герой, а они пытаются затянуть на его геройской шее удавку закона.

— Мы знаем правду, — сказал он, упрямо выпятив челюсть; Панос перехватил мой взгляд и подмигнул, давая понять, что всякие дискуссии на эту тему лишены какого бы то ни было смысла. Я это знал и сам.

Мы сменили тему, пока наш спор еще не породил уклончивых ответов и недоброжелательности, по самой своей сути чуждых случайной встрече под рожковыми деревьями, и заговорили о деревенских новостях, и это пришлось ему по вкусу Елена и Мария, дочери директора школы, на прошлой недели вышли замуж, и свадьба у них была самая пышная за долгие годы. Вино лилось рекой.

— Уже пять дней прошло, а голова у меня все идет кругом от этого вина, — с улыбкой сказал он и потер загорелой рукой подбородок. Совсем как в былые времена. А после полудня приехали какие-то англичане взглянуть на церковь; и детишки сперва кричали им "ЭОКА" и даже пытались бросать в них камни, но когда обнаружили, что чужаки немного понимают по-гречески и вообще люди "добрые", им всем стало очень стыдно. Так что, пока англичане были в церкви, дети набрали цветов для леди, и чужаки уехали с целыми снопами цветов и улыбались.

— Вот такие у нас в деревне дети, — с гордостью сказал он, вздрогнув от одной только мысли о том, что противостояние, каким бы острым оно ни было, может помешать проявлению обычного гостеприимства. А потом добавил, обернувшись ко мне: — И вообще все греки такие.

И об этом я тоже знал.

Солнце стояло теперь в самом зените, а вина в бутыли заметно поубавилось. Покидать прохладную высокую траву и тенистые деревья казалось преступлением против человечности; но если Панос хотел осмотреть земли Мэри, нам нужно было трогаться в путь.

— Дмитрий, — сказал Панос, который все никак не мог забыть о своем цветочном календаре, — я хотел тебя попросить об одном одолжении.

— Для вас — все, что угодно, господин учитель, — ответил тот, с гордостью выговорив на демотическом диалекте этот весьма почетный титул.

— Знаешь маленькую разрушенную мельницу за деревней? Там есть поляна, как раз над ручьем, и на ней растут грибы. Пошли туда кого-нибудь из своих замечательных детей, чтобы набрали мне корзину, и захвати их с собой, когда в следующий раз выберешься в Кирению, ладно? И скажи, что взамен я пришлю им конфет.

— С нашим удовольствием, — сказал Ламброс, поднялся и щелчком отбросил в сторону окурок.

Я развернул машину, а Панос тем временем уложил в корзину снедь и стал разочарованно рассматривать на свет бутыль.

— Надо же, — сказал он. — Почти половины уже нет. Давай-ка еще по стаканчику, на дорогу.

Мы встали в кружок в тени огромного рожкового дерева и подняли стаканы.

— Будем здоровы, — воскликнул Ламброс, и мы эхом повторили его слова; а потом, словно задавшись целью найти фразу, чтобы заполнить ненужную, неприятную для него брешь между ним самим и ненавистным и все же любимым чужаком, он протянул мне руку и сказал:

— Когда-нибудь все наладится.

— Когда-нибудь все наладится, — эхом откликнулся я.

Он подобрал ружье и постоял еще на самом солнцепеке, подняв в прощальном жесте руку и глядя нам вслед. Я выжал сцепление, и машина легко покатилась под горку в сторону моря, хрустя колесами по неровной щебенке и ребристым камням деревенского проселка. Солнце жарило вовсю, и горный кряж казался бледным и призрачным: испарения из влажных низин уже успели подняться до самого гребня. На последнем пригорке перед выездом на шоссе я на минуту притормозил, чтобы окинуть взглядом долгую извилистую линию берега, которая терялась понемногу в дымке, дрожащей и переменчивой в сиянии голубого весеннего полудня, как дрожит и переливается свет звезды. Под нами лежал Агиос Эпиктетос, со всеми своими белыми колокольнями и домами в стиле кубизма; он раскинулся прямо у подножия длинного скалистого языка, на котором уже начал расти будущий дом Мари, окруженный мерцающим сиянием.