Книга Плод воображения - Андрей Дашков

Он пошарил рукой вокруг себя. Малышка наклонилась и подвинула к нему лежавшую на полу аптечку. Когда-то он неплохо разбирался в медицинских препаратах… правда, его коньком были нейролептики. Он мог бы рассказать много интересного об их действии. Вот только кому рассказывать и зачем? Чтобы развеять некоторые психиатрические мифы? Но он на собственной шкуре убедился, что эти мифы могут быть полезны. Разве не благодаря им он выжил и сохранил рассудок?..

Порывшись в аптечке, он нашел порошковый антисептик, разодрал упаковку зубами и высыпал содержимое в розовое отверстие, на дне которого что-то омерзительно подрагивало. Наверное, это и называют плотью — испуганное трепещущее мясо, спрятанное под кожей, чтобы не выглядело столь обнаженно-уязвимым.

Обнаружив в аптечке глюкозу, он потряс в воздухе ампулой и ткнул пальцем себе в вену. В ответ на эту пантомиму Малышка покачала головой. В ее взгляде была растерянность. Он посмотрел на свои руки. Мало того, что они плохо слушались, так еще и дрожали. Нет, без ее помощи не обойтись. Он протянул ей два одноразовых шприца и сломал ампулу. Трех рук на двоих оказалось достаточно, чтобы кое-как ввести глюкозу обоим.

Он сразу ощутил прилив энергии. Однако эффект мог быть недолгим, поэтому следовало поторапливаться. Он погладил Малышку по голове и повторил фразу, произнесенную им уже бессчетное количество раз:

— Подожди, я ненадолго.

Не меньше пяти минут и почти все силы он потратил на то, чтобы приотворить поворотную стену. Для этого пришлось вращать массивный маховик, наверняка позаимствованный бывшим хозяином в настоящем бомбоубежище времен холодной войны. Он уже не помнил толком, как ему удалось задвинуть стену минувшей ночью, — задача казалась непомерно трудной. Разве что Малышка помогла…

Рана снова начала кровоточить. Он понял, что очень скоро может снова отключиться, но это его не остановило. Наконец он счел образовавшийся проем достаточным. Протиснувшись в него, он оказался в гараже, ворота и наружную дверь которого всегда оставлял закрытыми, но никогда не запирал изнутри, чтобы не привлекать внимания возможных визитеров. Так же он поступил и в последний раз.

Свечки, догоравшей в укрытии, едва хватило, чтобы осветить боковую стену гаража, вдоль которой стояли стеллажи с инструментом и другим, давно уже бесполезным, барахлом. Посередине находилась яма, накрытая тонкими листами фанеры и превращенная бродягой в ловушку. Дно ямы было утыкано заточенными стальными прутьями строительной арматуры.

За всё время существования ловушки в нее еще никто не попался. Не случилось этого и сегодня, хотя человек, спокойно сидевший на сложенных под противоположной стеной покрышках, должен был пройти совсем близко от ямы и вполне мог оказаться первым мертвецом, истекшим кровью на дне. Однако не оказался.

Бродяга собирался это исправить. Уже доставая пистолет, он понял: что-то здесь не так. Этот — не из чужих. Вернее, из чужих, конечно, но явно не охотник, иначе застрелил бы его еще тогда, когда он только высунулся из-за двери. У незнакомца была возможность убить бродягу и десятком других способов — возможность, которой он не воспользовался. Впрочем, с человеческим коварством бродяга был знаком не понаслышке, а кроме того, у него за спиной была раненая Малышка. Поэтому он решил перестраховаться. Парень упустил момент — так кто ему доктор? Теперь преимущество было у бродяги.

Он извлек из кармана пушку и навел на незнакомца. А заодно рассмотрел его получше.

Нежданный гость показался ему почти стариком. Седая борода, длинные нечесаные волосы, грязная одежда. Нет, он выглядел не так, как чистоплюи, недавно отправленные бродягой на тот свет. Скорее, он напоминал тихих, которые раньше тоже обитали в городе, но никогда не мешали бродяге жить. Ему было бы жалко убивать тихого, не говоря уже о несправедливости подобного деяния. Оно означало бы, что бродяга взял на душу еще один черный несмываемый грех.

Он буквально разрывался между страхом Божьим… и Его же приказом любой ценой защитить Малышку.

— Надо поговорить, — сказал Седоволосый, и лишь тогда бродяга окончательно раздумал стрелять. До него дошло, что без посторонней помощи он не сможет уберечь Малышку от надвигавшегося зла. Обнаружить убежище — дело времени, да и нельзя просидеть в подземелье вечно.

Но было что-то еще, помимо этих, чисто рассудочных, аргументов. Он ощутил некое отдаленное родство с Седоволосым и попытался вспомнить, когда в последний раз испытывал нечто подобное. Оказалось, очень давно. А людьми, часть которых он принимал за братьев по несчастью, были другие пациенты психушки, где он провел долгие двенадцать лет.

Бродяга опустил руку с пистолетом, после чего спросил:

— Сейчас утро или вечер?

84. Каплин: «Используй Оджас»

На словах это звучало не слишком вдохновляюще, а на деле предстало и вовсе чем-то беспросветным, причем в прямом смысле слова. Когда выяснилось, что идти доведется подземельем, Каплин хотел было отказаться наотрез (он даже в метро никогда не спускался) — просто чтобы увидеть, к какой аргументации прибегнет ведьма и что сможет с ним сделать. Так сказать, сдаться на милость. Не верилось, что это будет хуже, чем сунуться к ребятам, которые следят за чистотой рядов в здешнем концентрационном раю.

Но он переоценил собственную важность — прежде всего, в ее глазах. То ли из-за болезни, то ли по причине излишней цивилизованности, вселяющей веру в мифические права человека и гарантии личной безопасности, он как-то упустил из виду, что всё случившееся с ним было его проблемой, для решения которой он еще ничего не предпринял, да к тому же прозевал момент, когда с проблемой можно было благополучно разминуться, сделав проекту ручкой. А теперь всё выглядело как еще одно подтверждение папиных слов: «Каждый платит за себя». Если в счет включены еще и удовольствия, то Каплин мог считать, что с ним обошлись справедливо, какую бы странную форму эта самая справедливость не принимала, маскируясь под черную полосу в жизни или чей-нибудь злой умысел.

Итак, он открыл рот, чтобы отказаться. Возможно, даже для того, чтобы завуалировано послать ведьму туда, где действительно был бы не прочь ее увидеть — когда ему полегчает. И тут его взгляд, избегавший ее неестественно светящихся глаз, снова упал на окно. За стеклом он увидел нечто, заставившее его на какое-то время забыть, насколько ему хреново.

Он встал из-за стола и сделал несколько шагов к окну. Увиденное поразило его гораздо сильнее, чем он хотел себе признаться. Тем более что там, снаружи, не происходило ничего особенного — никто не ходил по воде, и свиньи не парили в небе. Пейзаж оставался безлюдным, и никакого намека на человеческое присутствие. Над мертвым городом тихо шел снег.

Конечно, это не было настоящим январским снегопадом и, скорее, напоминало первое дыхание зимы в ноябре, когда редкие снежинки крупой посыпают голую землю и жидкая грязь покрывается по утрам тонкой коркой льда. Здесь всё это выглядело как реквием по мечте. А заодно по самому Каплину, безнадежно заблудившемуся в чужом, на редкость устойчивом кошмаре, похожем на постмодернистский роман, автору которого проще признать несостоятельной любую действительность, чем себя. Но всё же отличие имелось: от этой реальности он не мог проснуться.