Книга Плод воображения - Андрей Дашков

Он повернул голову, посмотрел прямо перед собой и впервые за много лет увидел звезды, сиявшие в зимнем небе. Их ледяной блеск был настолько идеален и далек от всего земного, что бродяга заплакал. В глазах засверкали десятки миниатюрных радуг. Это причиняло боль — но куда меньшую, чем жизнь с ее несправедливостью, грязью, обманом…

Потом вернулось ощущение холода и отрешенности. Во всяком случае, это была не худшая смерть — медленно растворяться в холодном сиянии, льющемся из бездонной темноты, которую не дано понять, но с которой можно слиться, забыв о вине и страдании.

Крыса не дала ему ничего забыть. Маленький четвероногий посланец Сатаны прогрыз дыру в одежде и добрался до мяса — остывающего, да, но пока не замороженного. Такого куска должно было хватить надолго. Крыса, по-видимому, не могла поверить своему счастью, и всё еще действовала очень осторожно.

А он по-прежнему не мог пошевелиться, несмотря на прикосновения когтей, хвоста, шерсти к голой коже. Бродяга в полной мере узнал, что такое пытка щекоткой, а потом крыса осмелела и начала прокладывать себе путь к его ливеру. Он услышал сводящий с ума тихий хруст и ощутил, как маленькие зубы голодной твари вгрызаются в его внутренности.

Он рванулся с силой, способной вытряхнуть душу из парализованного тела, но произошло нечто обратное. Душа вернулась туда, где отбывала пожизненное заключение уже много-много лет.

Он проснулся.

* * *

Малышка промывала его рану.

Точнее, пыталась промыть — она не могла ни раздеть его, ни приподнять, ни повернуть. Одна ее рука почти бездействовала, а он был слишком тяжел.

Справа от него тускло горела свечка. Стены убежища окружали его. Никаких звезд, никакого снега посреди лета и, кажется, никаких крыс. Только спирали Календаря, вьющиеся по стенам, — бесплотный виноградник, взращиваемый и лелеемый им во славу Господню.

Он лежал навзничь на том самом месте, где свалился с ног. До своего топчана он так и не добрался. Падая, он, должно быть, задел детскую кроватку — та была опрокинута и сломана, но теперь это не имело значения. Взрослой Малышке понадобится новая, большая, кровать…

Заметив, что он очнулся, Малышка испуганно замерла. Боль, которую он испытывал, наверняка отразилась на его лице. Собственный стон как будто донесся откуда-то издалека, едва слышный сквозь шум в голове. Невзирая на боль, бродяга снова почувствовал в груди средоточие тепла и света — всё, что было связано с Малышкой, никуда не делось, не вытекло с кровью, и, как он надеялся, останется с ним до самого конца. Слова «любовь», «признательность», «привязанность» ничего не значили для него. Он доверял только этому маленькому солнцу внутри себя, которое не давало воцариться там беспросветной тьме.

Он понял, что улыбается. Ободренная его улыбкой, Малышка снова принялась смывать корку свернувшейся крови. Он хотел бы взглянуть на свой бок, но на это пока не было сил. Что ж, он доверял ей. И пытался больше не издавать ни звука, когда она прикасалась к ране.

Он вспоминал, как заботился о ней, пока она была маленькой. Неужели ей придется возиться с ним, если он доживет до старости и превратится в развалину? Нет, Господь не может так зло подшутить над ним… но что-то подсказывало: может. Просто бродяга, по причине своего ничтожества, не способен оценить посланные ему испытания. Эта мысль его успокоила.

Он наблюдал за Малышкой, за ее плавными движениями, за игрой света и тени на ее лице, за тем, как она вытирает пот со лба. В убежище и в самом деле было душновато. Сколько времени он пролежал без сознания? Время имело жизненно важное значение — стоит сбиться со счета, и в Календарь вкрадется погрешность, которая будет накапливаться изо дня в день, пока это не приведет к катастрофе. Почему-то (бродяга не мог бы объяснить почему) он был уверен, что от правильности его расчетов, от точности Календаря, зависит существование города, а может быть, и чего-то большего чем город.

Однако он заранее позаботился о том, чтобы не совершить фатальную ошибку. В нагрудном кармане его рубашки лежали часы, снятые с убитого им чужака. Это были не единственные часы, которые он мог взять в качестве трофея, — если позволяли обстоятельства, он снимал с тел всё, что тикало, — но другие его не устроили. Главным достоинством этих часов было то, что, помимо времени, они показывали число и день недели.

Он попытался поднять руку, и ему это удалось, хотя конечность казалась тяжелой, будто под кожу залили свинец. Малышка отшатнулась, едва он пошевелился. «Что ты, милая? Разве я когда-нибудь замахивался на тебя?» Так он лишний раз убедился, что облучение не прошло для нее бесследно…

Он сунул руку себе за пазуху и нащупал часы. Пальцы плохо слушались и пока не годились для действий, требующих аккуратности и точности. — Помоги, — попросил он.

Она отложила розовую от крови тряпку, осторожно и даже робко протянула руку, достала из кармана часы и поднесла к его лицу.

Не так уж долго он провалялся без памяти. В окошке циферблата было то же число, что и в ночь побоища. Стрелки показывали половину восьмого. Надо бы выяснить — утра или вечера.

Для этого кто-то должен выйти из укрытия. Выпустить Малышку — слишком рискованно. Бродяга был почти уверен, что чужаки придут снова (если уже не пришли) — и на этот раз их будет гораздо больше. Они наверняка устроят облаву — чего еще ждать от этой своры бешеных собак. Малышка может совершить самоубийственную глупость, едва окажется снаружи — настолько пагубно действует на бедняжку их излучение. Поэтому он не видел другого выхода, кроме как держать ее в укрытии, пока не минует опасность. Но и подвергнуть Календарь риску искажения он тоже не мог. Оставалось одно — очень тихо и осторожно выбраться самому.

Он начал поворачиваться на левый бок, чувствуя, что правый будто обсыпали порохом и затем подожгли. При попытке согнуться он не удержался от стона. Малышка следила за ним, широко открыв глаза. В отличие от прежней, маленькой, спавшей почти двадцать четыре часа в сутки, у этой всё сразу же отражалось на лице. А он и не подозревал раньше, как много разных чувств она испытывает. И не понимал, откуда берутся некоторые из них. Например, страх. Причем страх не перед чужими, а перед ним. Он улавливал разницу. Он нутром чувствовал, когда его боялись, — точно так же, как, наверное, Господь чувствовал ужас, который вселял в сердца своих рабов. Бродяга был абсолютно уверен, что ни разу не дал ей повода бояться. Так в чем же дело, солнышко?..

Наконец ему удалось сесть. Он отвернул заскорузлую от крови полу рубашки и увидел выходное отверстие. Оно было меньше, чем казалось по ощущениям, но значительно больше, чем хотелось бы. Учитывая то, как давно он мылся, какой была его одежда и как обрабатывалась рана, вырисовывалась вероятность заражения — достаточно большая, чтобы всё-таки проделать дыру в его слепой убежденности, будто Господь убережет его и от этой напасти… для чего-то худшего.

Пистолет. Он вспомнил про еще один ценный трофей — пистолет, который сунул в карман пальто. Пока он был без сознания, Малышка вполне могла вытащить его. Он нащупал пистолет и успокоился. Не вытащила. Излучение сюда не проникало.