Книга Мастер дороги - Владимир Аренев

Правда, очки мешали. Натирали нос, глаза с непривычки слезились. И, чтобы взглянуть на Настю, нужно было поворачивать голову.

В перерыве они сняли очки и болтали обо всем подряд, а когда в зале снова погас свет, Настя не спешила их надевать… Сашка подумал, что вот сейчас, сейчас самый подходящий случай.

Черт, если девчонка согласилась пойти с тобой в кино и вы взяли билеты в задний ряд, чего думать-то?! Он прямо услышал эти слова; внутренний голос, который произносил их, подозрительно напоминал голос Лебедя.

Главное, напомнил себе Сашка, сделать это искренне и легко, как будто ты целовался тысячу раз, а не всего-то три, и все три – в щеку, и в классе втором, на спор, что, наверное, если по-честному, – не считается; он повернулся к Насте, Настя смотрела на него и ждала чего-то («Ну ясно – чего!» – фыркнул «внутренний Лебедь»), и Сашка набрал побольше воздуху, развернулся поудобнее…

– Простите. Разрешите пройти, – шепнули из темноты.

Сашка встал – может, с излишней поспешностью. Но, кажется, Настя не заметила этого – как и облегчения, с которым он дал пройти опоздавшей парочке.

На экране герр Эшбах угодил в очередную передрягу, так что самым логичным было надеть очки и смотреть дальше. Логичным, разумным и естественным.

Вот спрашивать, не слышит ли Настя чего-нибудь, было бы, наоборот, глупо.

Он пожалел, что не зашел домой. Не хватило времени. Хотя мог бы заранее догадаться и на один-то день не брать дедов шар в школу. Сейчас он висел, привязанный к подлокотнику справа от Сашки. И только что начал напевать ту самую вроде бы знакомую мелодию, которую Сашке никак не удавалось опознать. Прежде дед позволял себе это только по ночам. Сперва Сашка думал, будто мелодия ему снится; она, как это часто бывает, вплеталась в сны, становилась их частью, а когда он просыпался, дед замолкал.

Ни разу дед не пел на людях. Даже при включенном свете – не пел.

(«Ну, – сказал все тот же «внутренний Лебедь», – свет-то сейчас выключен».)

На прямо поставленные вопросы, на обращенные к нему фразы шар по-прежнему не отвечал. Понять, осознаёт ли он самого себя, осознаёт ли то, что происходит вокруг, было невозможно.

С некоторых пор Сашка старался об этом не задумываться.

Герр Эшбах гнался за похитителями меха с душой своей возлюбленной супруги. Осенний лес был полон теней и шорохов. Полон опасностей.

Сашка сидел, выпрямившись, замерев от напряжения. Наверное, со стороны казалось, будто переживает за Эшбаха.

Он очень надеялся, что Настя подумает именно так.

Потом он провожал ее до дому, и дедов шар привычно дергал за руку, будто нетерпеливый пес, которого только что вывели на прогулку. Хуже нянюшки или – как там это называлось в Средние века? дуэньи?..

Вечер был непоправимо испорчен. Сашка балагурил, рассказывал забавные истории из жизни, и они с Настей обсуждали фильм – и, наверное, все это выглядело естественно… Только вот захочет ли Настя еще раз идти с ним в кино, если он… если ему не хватило духу ее даже поцеловать.

А попробуешь объяснить про шар – будешь выглядеть в ее глазах полным, безнадежным, вселенским при-дур-ком!

Снова падал снег, весь город был в сугробах, и как-то само собой оказалось, что Сашка держит Настю за руку, чтобы не поскользнулась. Дошли до парадного.

Поболтали еще с полчаса.

Шар покачивался рядом, буквально заглядывал в рот.

– Ну… – вздохнул наконец Сашка. Покосился на шар, вздохнул еще раз. – Я, наверное…

– Мне мама велела, чтобы я тебя привела. Хочет толком познакомиться. И чаем напоить – смотри, ты весь замерз. – Настя легонько коснулась ладонью его носа. – Пошли.

Она жила на третьем.

Они поднялись на пятый. Сашка хотел было что-то спросить, но Настя покачала головой, мягко отобрала цепочку и, вскарабкавшись к запертой чердачной двери, примотала шар к ручке.

– Потом заберешь. – Она вдруг смутилась и слегка потупилась. – Ну, или, если спешишь…

Губы у нее оказались горячими и пахли ванилью. Дыхание щекотало кожу.

Он подумал, каким же все это время был дураком. Просто-таки вселенским.

Шар где-то там, наверху, покачивался в полумраке и молчал.

Часть третья

Сразу после Нового года назначили день предзащиты проектов, сроку оставалось чуть больше месяца. Сашка не знал, радоваться или паниковать.

– Чего паниковать-то? – не понял Лебедь.

Сам он был уверен в себе на все сто. Писал об истории столичной душницы, даже сделал несколько рисунков: какой она была в пятнадцатом, семнадцатом и середине девятнадцатого века. Очередной как раз вычерчивал.

– Ну правда, – сказал Лебедь, – ты ж, Турухтун, только этим своим дедом и Настей занимаешься, друзей совсем забросил. В кино – с ней, гулять – с ней, а по ночам черновики разбираешь. Ты, Турухтун, человек, потерянный для общества. Вот о чем надо паниковать.

– Кто бы говорил.

– А я что?! Я – так… – Лебедь подтянул к себе точилку и вставил карандаш. – Мне интересно – это раз. Я ж не с утра до ночи – это два. И главное: я не паникую, как некоторые. – Он провел на пробу несколько линий, довольно кивнул и спросил: – Чаю-то нальешь?

Пока Сашка нес заварник, Лебедь вытащил из сумки гостинцы: мамино печенье, кулек шоколадных конфет, мандарины. В доме сразу запахло праздником.

Сашка сдвинул в сторону дедовы бумаги, перевесил шар на полку повыше.

– А чего он у тебя такой пыльный? – спросил Лебедь, сдувая в сторону падающие хлопья. – Совсем не протираешь? Говорю ж: потерянный человек. Ну так чего паникуем?

Сашка пожал плечами. Это было сложно объяснить и, наверное, еще сложнее понять.

– Только не говори, что материала не хватает.

Материала хватало.

После собственно стихов Сашка взялся за дедовы черновики. Их оказалось неожиданно много, некоторые еще с тех, старых времен. Сашка листал пожелтевшие и скрюченные страницы, испытывая полузабытое чувство робости.

Протертые до дыр сгибы. Запах семечек. Четкий – даже в помарках на полях – почерк. Мысль деда была настолько мощной и плотной, что каждое слово обладало весом, они буквально продавливали бумагу.

Сашка как будто стоял у него за плечом. Как будто видел и слышал деда, когда тот писал все эти стихи: и «Горное эхо», и «Каверны», и «Когда нас уравняет смерть в правах…»

Понимал, что дед хотел сказать.

Не понимал – почему.

Ни один критик, ни один литературовед не мог объяснить этого. Многие думали, что объясняют: писали про «общегуманистические тенденции», про «активную гражданскую позицию», про «искреннюю боль за судьбу своего народа». Это все вроде было правильно. Только слишком примитивно, как если бы кто-то взялся объяснять Сашкино отношение к Насте и сказал, что Настя красивая и потому Сашка ее любит.