Книга Образ Беатриче - Чарльз Уолтер Уильямс

class="p1">Она указывает на пустующее место и объясняет, что оно предназначено для Императора Генриха[186]. Песнь заканчивается угрозой-предсказанием в отношении коварного Папы Климента V. Ему уготована участь в Аду, по соседству с Симоном-Волхвом. Как говорил Беньян в «Пути паломника»: «Тогда я понял, что в Ад можно попасть уже будучи у врат в небесный Град»[187]. Упоминание Симона-Волхва не случайно. Это явный намек на тот путь, которым мог бы пойти Данте. В последних словах Беатриче объединяет три личности — Императора Генриха, Папу Климента V и Папу Бонифация VIII. В этой тройственности угадывается тень старой волчицы, чья ненасытная жажда передалась Бонифацию VIII. В последних словах Беатриче: «И будет вглубь Аланец оттеснен» (в оригинале фраза звучит резче: «E fara quel d’ Anagna entrar piu giuso» — «Это заставит Ананью уйти быстрее») звучит привычная для мира жестокость, и это всё, что Град Божий может предложить тому, «кто из Ананьи»[188].

Но это все дела прошлого. А теперь Данте видит, как раскрывается белая роза человечества и сонмы ангелов слетают к цветам и возвращаются. Данте созерцает будущее блаженство человечества. Но поэт снова в растерянности, «смущенья испытал прилив». Он не понимает, как это может быть. То, что он видит, не подчиняется больше законам перспективы, поскольку и то, что вдали, и то, что вблизи, видится одинаково отчетливо, он не понимает, как в едином миге укладывается и прошлое и будущее, он еще не привык, что в Граде Божием нет ни времени, ни расстояния. Он хочет задать вопрос, но вместо Беатриче видит рядом с собой старца «в ризе белоснежной». Естественно, он тут же задает вопрос: «Где она?». Между прочим, он не спрашивал, куда подевался Вергилий. На его вопрос отвечает святой Бернард.

«Но где она?» — спросил я и притих.

И он тогда: «Свершить твое желанье

призвала Беатриче с мест моих.

Коль взглянешь в третий круг вершины зданья,

на троне вновь ее увидишь ты,

за благо удостоенной избранья.

(Пер. В. Маранцмана. XXXI, 64–69)

Данте тут же находит взглядом Беатриче и теперь уже не удивляется тому, что прекрасно видит ее, хотя и стоит далеко от «вершины зданья». И он, не смущенный расстояньем, обращается к ней:

О госпожа, надежд моих ограда,

Ты, чтобы помощь свыше мне подать,

Оставившая след свой в глубях Ада,

Во всем, что я был призван созерцать,

Твоих щедрот и воли благородной

Я признаю и мощь и благодать.

Меня из рабства на простор свободный

Они по всем дорогам провели,

Где власть твоя могла быть путеводной.

Хранить меня и впредь благоволи,

Дабы мой дух, отныне без порока,

Тебе угодным сбросил тлен земли!

Так я воззвал; с улыбкой, издалека,

Она ко мне свой обратила взгляд;

И вновь — к сиянью Вечного Истока.

(XXXI, 79–93)

Слова «с улыбкой» и «обратила взгляд» повторяются на протяжении всего путешествия. Беатриче поворачивается на его призыв, все еще исполняя свою функцию, но снова обращает взгляд к Богу.

Святой Бернард предлагает Данте сначала осмотреться, поскольку пока он не увидит Богородицу, ему не понять всего происходящего. Но нам важно коснуться двух обстоятельств. Во-первых, это образ Богородицы. Бернард, изрекая то, чего не мог сказать Вергилий, формулирует великий принцип всей этой формы бытия, принцип богочеловека:

Пречистая, Дочь Сына своего,

смиренная превыше всех творений,

в грань вечности проникшая легко,

дала Ты Благородство устремлений

людскому роду, и Создатель смог

взять облик человека без презренья.

(XXXIII, 1–6)

Богородица — та точка материи, в которой Божество смогло осуществиться. Она является принципом движения в этой субстанции. «Истоками» Империи и Церкви являются справедливость и призвание; «источником» Беатриче является Любовь; «порождение» Девы Марии — это Бог. Перед Ней — ангел Благовещения. Он неотрывно смотрит в глаза Пречистой, очарованный ее пламенем. Это высшая манифестация, приветствие Спасения, приветствие его работе. Мы больше не видим глаз Беатриче; все затмили глаза Девы Марии. Беатриче стала для Данте первым из образов, она тоже богоносна, разве что в ней Бог не воплотил себя во плоти. Поэтому теперь святой Бернард вместо Беатриче просит Деву Марию за Данте:

Смири в нем силу смертных порываний!

Взгляни: вслед Беатриче весь собор,

Со мной прося, сложил в молитве длани!

(Пер. М. Лозинского, XXXIII, 37-39)

И Дева Мария милостиво склонила взор к поэту.

Еще одно замечание. Все сложности земного бытия, заключающиеся в отклонении человечества от пути истинного, берут начало в Воплощении, но начало Воплощения — в Личности Бога. Данте смотрит вослед Деве Марии, возносящейся «куда нельзя и думать, чтоб летел // Вовеки взор чей-либо сотворенный», то есть «в высокий свет, который правда льет».

Глубокий, ясный свет существовал

на высоте и, как мне показалось,

Три круга и три цвета содержал[189].

Как в радугах, сиянье отражалось

двух первых, третий полнился огнем,

и пламя ими равно вдохновлялось.

(Пер. В. Маранцмана. XXXIII, 115–120)

В глубине ада сатана жует людей, а в зените Рая великий математический символ отражает в себе человека:

Когда его я обозрел вдоль края,

Внутри, окрашенные в тот же цвет,

Явил мне как бы наши очертанья;

И взор мой жадно был к нему воздет.

(129–132)

Данте не может понять, как Вечный Свет включает в себя образ человека, он «хотел постичь, как сочетаны были // Лицо и круг в сиянии своем». Он признает непостижимость видения,

Но я бы своих крыльев не обрел,

когда бы Божья воля не пронзила

и не ударил в ум мой молний ствол.

Фантазии б высокой не хватило,

но развернув желанье в полный рост,

там равномерно колесо кружила

Любовь, что движет солнце