Книга Моя темная Ванесса - Кейт Элизабет Расселл

– Эй, ты что…

– Сегодня не смогу, – сказал он. – Тут слишком много всего происходит.

Я вышла в гостиную, пока он заливался о том, что его снова назначили завкафедрой, о своих растущих обязанностях.

– На кафедре бардак. Кое-кто ушел в декрет, а новый учитель, которого они наняли, совершенно бестолковый. Кроме того, они вводят в школе новую программу психологического консультирования и взяли какую-то девицу чуть старше тебя, чтобы учить нас обращаться с чувствами школьников. Это оскорбительно. Я занимался этим двадцать лет.

Я начала мерить шагами гостиную, следуя за вращающимся вентилятором. Нашей единственной мебелью были заклеенное скотчем круглое кресло, кофейный столик из составленных вместе ящиков из-под молока и старая подставка для телевизора, принадлежавшая еще моим родителям. Скоро у нас должен был появиться диван; по словам Бриджит, какой-то ее знакомый готов был бесплатно отдать нам свой.

– Но это наша последняя возможность побыть вместе.

– Ты что, уезжаешь в какой-то продолжительный круиз, о котором мне неизвестно?

– Завтра приедет моя соседка.

– А. – Он прищелкнул языком. – Ну, у тебя есть спальня. Дверь можно закрыть.

Я чуть слышно вздохнула.

– Пожалуйста, не дуйся, – сказал он.

– Я не дуюсь.

Но я дулась, мое тело отяжелело, нижняя губа оттопырилась. Все утро я убирала из своей спальни пустые бутылки и кофейные чашки, мыла посуду, вытаскивала волосы из ванны. Плюс я хотела побыть с ним. Вот в чем заключалась настоящая причина моего разочарования. Мы не виделись две недели.

Я пробормотала в трубку:

– Я липучка.

Это слово точнее всего описывало мои чувства. Дело было не в похоти, потому что на самом деле мне необходим был не секс. Мне было необходимо, чтобы он смотрел на меня, обожал меня, рассказывал мне, какая я, и давал мне то, что мне нужно, чтобы справиться с повседневной рутиной, когда я притворялась такой же, как все.

Я услышала, как он улыбается, – быстрый выдох, приглушенный звук из глубины его горла. «Я липучка». Ему это понравилось.

– Я тебя скоро навещу, – сказал он.

На следующее утро приехала Бриджит и бросила сумки на пол посреди гостиной.

– Он здесь? – с сияющими глазами спросила она.

Она мечтала познакомиться со Стрейном; я сомневалась, что она верит в его существование. Я рассказала ей туманную версию нашей истории прошлой весной, когда мы сидели в баре после подписания совместного договора аренды. Мы обе специализировались на литературе и три года вместе ходили на пары, но близкими подругами не были. Съехаться мы решили для удобства. Она нашла квартиру с двумя спальнями; мне нужно было где-то жить. Тем не менее за одну ночь в баре и пять коктейлей я перешла от упоминания, что училась в Броувике «около года» – обычно ближе я к правде не подбиралась, – к бессвязной истории всех наших сумбурных отношений. Я рассказала, что учитель меня заметил и влюбился, что меня исключили, потому что я его не предала, но мы снова сошлись, потому что не могли вынести разлуку, вопреки разнице в возрасте и невзирая ни на что. Бриджит оказалась идеальной слушательницей: распахивала глаза на самых напряженных поворотах сюжета, сочувственно кивала на самых тяжелых моментах и не выказывала ни капли осуждения. С тех пор она никогда не заговаривала о Стрейне первой и обсуждала его только с моей подачи. Даже теперь она спросила «Он здесь?» только потому, что за день до этого я ей написала извинение-предупреждение: «Надеюсь, ты не очень встревожишься, если, приехав завтра в квартиру, обнаружишь там мужчину средних лет». Я впервые попыталась пошутить на его счет, и это оказалось на удивление приятно.

«Он здесь?» Я покачала головой, но не объяснила почему, а Бриджит не стала спрашивать.

Мы занесли внутрь остальные ее вещи: черные мусорные мешки, полные одежды, подушек и постельного белья, мусорную корзину, набитую обувью, тиховарку, полную DVD-дисков. Мы забрали диван – буквально забрали – и пронесли его четыре квартала под гудки проезжающих мимо машин. На полпути мы поставили его на тротуар и легли передохнуть, вытянув ноги и прикрыв глаза от солнца. Затащив диван в квартиру, мы придвинули его к стене гостиной и остаток дня пили приторное вино и смотрели «Голливудские холмы». Мы отхлебывали прямо из бутылок, вытирали губы тыльными сторонами ладоней и подпевали музыкальной теме в начале каждого эпизода.

Когда небо потемнело, а вино закончилось, мы пошли в ближайший магазин за добавкой, чтобы было что пить, пока мы собираемся в бар. Я выпрямила волосы утюжком и подвела глаза под ревущих из спальни Бриджит в другом конце квартиры Rilo Kiley. Она появилась на пороге моей спальни с ножницами в руке.

– Я отстригу тебе челку, – сообщила она.

Я сидела на краю ванны, пока она щелкала запятнанными краской ножницами, сверяясь с фото Дженни Льюис в своем ноутбуке.

– Идеально, – сказала она и отошла, чтобы я могла посмотреться в зеркало. Я выглядела как маленькая девочка: из-под прямой челки выглядывали большие глаза.

– Выглядишь потрясно, – сказала Бриджит.

Я повертелась перед зеркалом, гадая, понравлюсь ли такой Стрейну.

В баре я сидела на табурете и пила пинту за пинтой, а Бриджит отвлеклась на двух парней, которые заключили ее в объятия, чтобы невзначай облапать. Она была очень красивой: высокие скулы, длинные медовые волосы, а между зубами щербинка, от которой мужчины сходили с ума. А я была симпатичной, но не красавицей, умной, но не крутой. Я была едкой, колкой, слишком напряженной. Когда я познакомилась с женихом Бриджит, тот сказал, что одно мое присутствие похоже на удар по яйцам.

Колледж Атлантика был утренним туманом и просоленным воздухом, морскими котиками, подставляющими солнцу свои пестрые тела на розовом гранитном берегу, особняками китобоев, превращенными в учебные аудитории, огромным черепом горбача, висящим в кафетерии. Талисманом колледжа был мечехвост, и мы все понимали, насколько это нелепо; в книжном продавались толстовки с изображением краба. У нас не было никаких спортивных команд, студенты называли декана по имени, а преподаватели носили сандалии и футболки и приводили на пары своих собак. Я любила колледж, не хотела его заканчивать, не хотела уезжать.

По словам Стрейна, мне нужно было контекстуализировать свое нежелание взрослеть; в моем возрасте всех тянуло к самовиктимизации.

– Перед такой психологической установкой особенно трудно устоять молодым женщинам, – говорил он. – Миру выгодно, чтобы вы оставались беспомощными.

По его словам, в нашей культуре виктимность считалась продлением детства. Так что, выбирая психологию жертвы, женщина освобождается от личной ответственности, что, в свою очередь, побуждает других заботиться о ней, поэтому, однажды выбрав виктимность, женщина продолжает выбирать ее снова и снова.