Книга Солнце и смерть. Диалогические исследования - Ганс-Юрген Хайнрихс

Итак, нужно только поставить вопрос: что произойдет, как только на определенном теоретическом и предметном поле успешно завершится выделение предельных элементов? Напрашивается вывод, что тогда приоритет анализа сменится приоритетом синтеза – точно так же, как это произошло в ходе XX века под девизом «конструкция». Конструктивизм – это то, что соответствует пост-аналитической ситуации, по крайней мере, в том смысле, что у него будут в распоряжении такие элементарные части, которые уже найдены и с которыми можно работать.

Что касается психоанализа, то он за сто лет своего существования тоже был затронут этим развитием, но затронут лишь частично – потому что он, как явствует из названия, держался тех эпистемологических условий, которые существовали во времена его возникновения, а с изменением теоретической и социальной окружащей среды и господствующих настроений в конце XX века перешел к оборонительным дискуссиям в затяжной форме. Как было сказано, его начало пришлось на кульминацию мифа об анализе, а отсюда и то представление о своем эпохальном значении, которое прослеживается в произведениях Фрейда, и отсюда же его гордое название. Около 1900 года все действительно так, будто открытым остался еще только аналитический путь. Но затем ветер переменился – и ситуация стала в корне иной. Приверженцы психоанализа по сей день действительно не вникли в дилемму, которая заключена в самом названии их школы, – ведь они вряд ли понимают, что этим названием признаются в принадлежности своей к той исторической ситуации, в которой еще не было никаких успехов в выделении элементарных частиц – ни в том, что касается материи, ни в том, что касается души, ни в том, что касается общества, ни в том, что касается информации. Представьте себе ситуацию, в которой еще нет никаких атомов и элементарных частиц, никаких бит, никаких пикселей, никаких генов, никаких ДНК, никаких базовых пар, никаких парциальных объектов. Пропагандировать в такой ситуации синтез значило быть реакционером – ведь это значило бы рекомендовать не что иное, как отказ от науки и дальнейшее плескание в интуициях не подвергнутой анализу жизни. До-аналитические синтезы были религиозными, рецептивными и иррациональными. Но когда мы сегодня на различных полях достигли прорыва к открытию предельных элементов, из которых состоит все и знанием о которых можно надежно оперировать, знак изменился с минуса на плюс и бонус за прогрессивность перешел от анализа к синтезу. Новые синтезы активны, рациональны, они – технические и поэтически-сплачивающие. С момента, когда появились элементы, которыми можно оперировать, можно перенастраиваться с деконструкции на конструкцию. Теперь проблема смысла видится другими глазами, потому что мы в известной степени пришли на иную сторону феномена. Отныне «смысл» – это не что-то такое, что приходится искать. Речь уже не идет о том, чтобы расшифровывать его в скрытых глубинных структурах, – нет, нужно активно конституировать его как комбинацию частиц, которые сами по себе бессмысленны. Одним словом, при переходе к конструированию различие между «находить» (finden) и «изобретать», «выдумывать» (erfinden) утрачивает свою резкость. Это – как раз то место, на котором приверженцы классического психоанализа становятся нервозными и бьют тревогу, – беда только в том, что они уже давно не слушают никого, они теперь в первый черед пугают себя сами.

Тем самым можно констатировать: анализ – это проект, который заканчивается во всех сферах с обретением таких элементарных частиц, которыми можно оперировать. После относительного конца анализа рациональные энергии меняют направления и включаются в синтетические проекты. И поскольку это так, мы вступили в новую эпоху письма – ведь письмо только метафора для осуществления синтеза элементов, которыми можно оперировать. Так выглядит ситуация в целом. Теперь перейдем к тому, что Вы сказали о Лапланше: если я верно понял, то его новая книга выдержана в духе консервативного психоанализа. Это может быть внутренне оправдано – если вспомнить, что классический психоанализ дал шанс на открытие «просвета» в сфере интерперсонального, межличностного. Аналитическая ситуация – это искусственно созданный «просвет», искусственно прорубленная «прогалина», в которой открывается содержание души. Если мы признаем это, то нет никакого интереса в том, чтобы позволять этому «просвету» увеличиваться – не важно, под какими предлогами. Но за пафосом отведения приоритета анализу кроется признание определенного замешательства в теории – ведь психоаналитик тем самым в принципе соглашается с тем, что его дисциплина не достигла никакой убедительной элементаризации. Тот, кто клянется в приверженности к чистому анализу, подтверждает невольно, что для психического еще не существует никакого алфавита, никакого списка элементарных частиц и что в силу этого проект психоанализа как анализа потерпел неудачу. Затем следует чисто священническая реакция: дилемма объявляется самоценной, ей придается статус ценности-в-себе. Заметьте: если проблему нельзя решить и если от нее нельзя отделаться, ей придется поклоняться, объявив наивысшей ценностью.

Я предполагаю, что в современных условиях расхожее понятие истины все больше и больше вытесняется из сферы терапии. Это будет иметь последствия для классического психоанализа – ему придется взять на себя труд признаться, что он работает с зашифрованно-метафизическими представлениями об истине. Он хочет привести индивида к той точке, в которой он посмотрит в глаза своей интимной истине, своей приватной правде, в которой невозможно признаться, – выступит она как травма, которая отрицается, или как влечение, которое невозможно удовлетворить. Заявления о том, что свободу и силу влияния можно найти только в психоанализе, – это всего лишь перефразированное заклинание раввинов: «Истина освободит вас». Почему бы не оставить поповские концепты истины и не обратить большее внимание на достижение реальных результатов? Мне кажется, что различие между прекрасным и возвышенным вполне приложимо и к терапии. Есть терапия возвышенного, которая ставит своих пациентов лицом к лицу с принципами удовольствия, смерти, реальности, недостатка, вины и другими метафизическими балластами. Она намерена не лечить пациента, а делать его героем. Наряду с этим есть терапия прекрасного, или прагматическая терапия, при которой все сводится лишь к тому, чтобы увеличить возможности счастья для отдельного индивида. Для того, кто выбирает второй путь, вполне допустима мысль, что вовсе не обязательно в первую очередь ставить индивидов лицом к лицу с их невыносимыми истинами. А что, если дело вовсе не в том, чтобы нарушать невротическое существование людей? Что, если цель лечения будет заключаться в том, чтобы обеспечить перерывы в нем и изменения общего настроя? От депрессии – к инициативе, от сострадания к самому себе – к любопытству по отношению к себе самому? От рутины несчастья – к эксперименту счастья? Если допустить новое описание терапевтической практики, то становится излишним формирование героического отношения к истине. Психологическую вещь-в-себе, которая у одних называется травмой, у других – неудовлетворенным влечением, у третьих – изначальным недостатком, можно оставить в покое! Терапевт превращается из вождя, ведущего к истине, в тренера; он способствует изменению общего настроя, а не исцеляет. Тогда терапия осуществляется не «аналитически» – посредством выкапывания отброшенной истины, а синтетически, через поддержку и развитие лучших привычек.