Книга И как ей это удается? - Эллисон Пирсон

Моя мама — нянечка в детском саду. Работает здесь много лет, все практически на ней, но должность осталась прежней. Во-первых, удобно: ничего менять не надо, а мама шум поднимать не любит. Во-вторых, выгодно: заработок у нянечки мизерный. Услышав цифру, я едва не расплакалась: за три дня на такси трачу больше. Эксплуатация? Она самая, но маме об этом твердить без толку. Рассмеется и скажет, что любит свою работу и рада возможности выйти из дома. К тому же она действительно прекрасно ладит с детьми. Поверьте мне, если ваш ребенок расквасил нос, никто не утешит его лучше Джин Редди.

Повернув голову, мама расцветает счастливой улыбкой.

— Кэти, радость моя! Какой приятный сюрприз, — приговаривает она, идя через двор за ручку с пострадавшей малышкой. — Я думала, ты в Америке.

— Была. Вернулась два дня назад. — Я целую ее в прохладную щеку.

— Знаешь, кто это, Лорин? — мама наклоняется к девочке. — Моя дочечка. Поздоровайся.

Звонок возвещает окончание маминой смены, и мы заходим в садик за ее сумкой. В прихожей мама представляет меня директрисе Вэл.

— О, Катарина! Мы о вас наслышаны. Джин показывала мне вырезку из газеты. Молодец!

Умираю от желания смыться отсюда, но маме хочется похвастаться. Взяв за руку, она проводит меня сквозь строй коллег — совсем как Эмили на этническом празднике.

Забираясь в мою «вольво», припаркованную перед воротами, мама спрашивает:

— Как детки?

Все нормально, отвечаю. Дети с Полой. По дороге к маминому дому проезжаем мою школу. Мама вздыхает:

— О мистере Даулинге слыхала? Ужас.

— Он сразу ушел на пенсию?

— Да. Девочка! Можешь представить, чтобы девочка сотворила такое ?!.

Двадцать лет назад мистер Даулинг учил меня истории. Интеллигентный, с мягким голосом и добрым взглядом близоруких глаз, он питал слабость к елизаветинской Англии и поэзии Первой мировой. Несколько месяцев назад какая-то мерзавка из пятого класса раздавила у него на лице его же очки, и вскоре он уволился. Учитель старой закалки, мистер Даулинг попал в число жертв всеобщего образования — доктрины равенства, которая собирает в одном классе тех, кто тянется к знаниям, и тех, кому на учебу плевать.

— Тебе могут задать вопрос из любой области истории и литературы, Катарина, а у нас очень мало времени, — сказал мистер Даулинг, взявшись готовить меня к поступлению в Кембридж. Я была единственной потенциальной студенткой в своем выпуске. Собственно, за многие годы я была номером два, нацеленным на дальнейшую учебу. Номером один был Майкл Брейн — закончив юридический факультет Оксфорда, он стал барристером[29], что к барам, как нам объяснили, отношения не имело.

Мы занимались после уроков в кабинетике мистера Даулинга рядом с библиотекой. Я любила эти вечерние часы, любила слушать учителя или читать в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием электрического камина. Мы изучали чартистов на неделе, Первую мировую — в выходные.

— Ты, конечно, не сможешь выучить все, — говорил мистер Даулинг. — Будем стараться освоить хотя бы азы.

Но он не учел знаменитую память Редди, доставшуюся мне по наследству от отца. Я схватывала все с лету. Англия времен Тюдоров и Стюартов, Оттоманская империя, охота на ведьм. Датами знаменитых битв я сыпала, как мой папочка — именами фаворитов на скачках. Все, что могло принести выгоду, легко укладывалось в наших мозгах. Поднимаясь по кембриджским ступеням, я знала, что справлюсь. Главное — ничего не забыть до конца экзамена. НЕ ЗАБЫТЬ.

— Чашечку чая, да? И сэндвичи быстренько сделаю, ладно? Тебе с ветчиной? — Мама хватается за чайник, едва ступив на кухню. Вернее, кухоньку — помещение не больше кладовки, два человека не развернутся.

Сэндвичи меня никогда не привлекали, но пару лет назад я доросла до прозрения, что для мамы просто необходимо хоть что-то для меня сделать. Как раньше, когда она была гораздо нужнее своей маленькой девочке. Я пристраиваюсь за пластиковым складным кухонным столом, кочевавшим по всем кухням моего детства. Черная отметина на крыле — след буйства Джулии после ссоры с отцом из-за недоеденной ненавистной брюквы. Пока я жую сэндвичи, мама ставит гладильную доску, придвигает корзину с чистым бельем и принимается за работу. Утюг деловито пофыркивает, скользя по глади блузки или вклиниваясь в мудреную складку.

Мама у меня — чемпион по глажке. Одно удовольствие наблюдать, как ее ладонь движется в дюйме от шкворчащего паровозика, прокладывая ему путь. Добившись идеального результата, мама жестом фокусника встряхивает одежку и ловко складывает ее. Рукава рубашки заломлены назад, будто руки арестанта. К глазам подступают слезы: я думаю о том, что, когда мамы не станет, никто уже не выгладит мне одежду с такой бесконечной, любовной тщательностью.

— Что это у тебя над глазом, доченька?

— Ничего.

Она поднимает мою челку, приглядываясь к экземе на веке, и я спешно смаргиваю слезы.

— Знаю я твои «ничего», Катарина Редди! — Мама смеется. — У врача была? Лекарство купила?

— Да.

Нет.

— Еще где-нибудь есть?

— Нет.

Есть.

Жгучий пояс на талии, пятна за ушами и под коленями.

В кармане дрожит мобильник. Вынимаю, смотрю на номер — Род Тэск — и отключаюсь.

— Не слушаешься маму. Сколько раз я тебе говорила, что надо следить за здоровьем? Просто не представляю, как ты выдерживаешь. Работа круглые сутки, — мама укоризненно тычет пальцем в мобильник, — да еще и ребятишки на тебе. Разве это жизнь? Ну а у Ричарда как дела? — спрашивает она, возвращаясь к глажке.

Я бормочу что-то невнятное. Ехала я сюда с целью рассказать, что Рич ушел. Очень не хотелось оставлять детей на Полу сразу после Штатов, но не сообщать же такую новость маме по телефону? И вот я здесь, а слов найти не могу. Ну что я ей скажу? Ах да, между прочим, муж меня бросил, потому что я лет пять не обращала на него внимания? Она решит, что это дурная шутка.

— Он у тебя хороший, Ричард, — говорит мама, укладывая выглаженную наволочку на край доски. — Держись за него, дорогая. Таких, как Ричард, поискать.

Мамины восторги по поводу моего мужа я раньше воспринимала как укор себе. Очередные ее дифирамбы какому-нибудь из его фантастических достоинств (к примеру, способности сварганить что-нибудь на скорую руку или готовности присмотреть за собственными детьми), казалось, лишь высвечивали мои соответствующие пороки (пристрастие к замороженным блюдам, беспросветные командировки). Сейчас я слышу только искреннее восхищение человеком.

Когда я привезла Ричарда знакомиться с мамой, мы пили чай в гостиной. Полная решимости не стыдиться своих корней, я за душную, бестолковую поездку из Лондона накрутила себя до идиотски дерзкого состояния типа «принимай какая есть или катись-ка ты». Да, посуда у нас не сочетается, — и что? А вдруг мама диван «софой» назовет? Что будет? Что ты о нас подумаешь? Плохо подумаешь?