Книга Опимия - Рафаэлло Джованьоли

В этот момент трубач триумвиров трижды протрубил сигнал, призывающий к тишине, и, когда толпа утихомирилась, глашатай громким голосом прочитал приговор претора, осуждавший Агастабала Карфагенянина на отрубание рук до локтя и изгнание из города[138].

Едва был прочитан приговор, по толпе, собравшейся возле Капенских ворот, пошёл глухой говор, слышались отдельные выкрики.

Помощники палача связали двумя верёвками руки карфагенянина; ликторы схватили осуждённого и крепко держали его, а потом помощники палача положили сначала одну, а потом другую руку шпиона на большую дубовую колоду, специально принесённую на место казни, и палач двумя резкими ударами своего наточенного топора одну за другой отрубил обе руки Агастабала по локоть.

Агастабал накануне был тяжело ранен в грудь, но его рану старательно перевязали. Во время казни он не издал ни звука: лишь два болезненных сжатия лицевых мышц показали, независимо от воли карфагенянина, как он страдает.

Кровь потоком полилась из двух обрубков, и все находившиеся вблизи африканца были забрызганы каплями его крови.

Потом, освобождённый от пут и подталкиваемый ликторами, Агастабал был выведен уголовными триумвирами за городские ворота, где его поджидали новые толпы народа, и кто-то из горожан крикнул карфагенянину:

— Отправляйся в свой лагерь, проклятый шпион! За этим одиночным криком те, кто находился поближе к шпиону, осыпали его целым роем проклятий:

— Убирайся отсюда, подлец!

— Прочь, мерзкий карфагенянин!

— Катись прямо в ад!

— В преисподнюю!

— Вон!.. Уматывай!.. Убирайся!.. Проклятый!

Агастабал, подгоняемый гневом, бешенством, ужасной болью, стал поспешно удаляться, рыча, воя, скрежеща зубами, отчаянно ругаясь и разражаясь дьявольскими проклятиями.

Толпа сопровождала его бегство настоящим ливнем криков, свиста, обидных прозвищ, непристойностей, ужасных проклятий.

Многие подбирали камни и с силой швыряли их в спину карфагенянину.

Все следили за шпионом, пока он не скрылся за поворотом Аппиевой дороги.

Тогда толпа стала расходиться, разделяться, разбиваться на части; одни возвращались в город, другие оставались на месте с намерением поболтать и прокомментировать случившееся; были и такие, кто желал прогуляться на воздухе, за городской стеной и, повернув налево, направлялся к Фонтиналским воротам.

Агастабал тем временем проковылял с полмили, пока до него перестали доноситься шум, крики и проклятия римского плебса. Но после десяти минут быстрой ходьбы дали себя знать раненая грудь, причинявшая ему в течение трёх дней острую боль, и потеря крови; которая струйками текла из обрубков, отмечая красными полосками дорогу, по которой шёл африканец; от одышки, вызванной и скоростью, и прихлынувшей яростью, карфагенянин внезапно почувствовал себя совсем обессиленным и остановился возле дорожного столба, а потом рухнул на землю, с трудом переводя дух, и протяжно застонал; это было скорее рычание зверя, а не человеческий стон.

Агастабал так и застыл на земле на некоторое время, переводя дух.

Однако и через десяток минут дышал он всё ещё тяжело. Его мучили резкая боль в груди, в том самом месте, куда его поразил кинжал Кантилия, и частые спазматические боли в висках и на темени. А ещё он чувствовал, как его сжигает внутренний огонь, который, казалось, бежал по венам; и жажда донимала его; жгучая, мучительная жажда иссушила горло и губы; если бы он был царём, то отдал бы и корону, и всё своё царство, лишь бы только утолить эту жажду.

Тогда, не в силах уже сопротивляться этой сжигающей внутренности жажде, Агастабал с огромным трудом поднялся на ноги и сошёл с дороги в поисках воды в один из расположенных у обочины виноградников.

«Проклятое солнце этого проклятущего Рима! — думал Агастабал, когда, покачиваясь, шёл по винограднику. — Оно палит и обжигает куда сильнее моего родного африканского солнца».

При этой мысли он вспомнил обширные просторы своей Африки.

«Африка!.. Его родина!.. Там живут дорогие ему люди!.. Друзья!.. И милые женщины с бронзовой кожей и огненными поцелуями!.. Африка!.. Земля могучих сил и неисчерпаемой энергии, где живут рычащие длинногривые львы... и чудовищные змеи... и разноцветные крокодилы... и гигантские пальмы!..» — Вспомнились пески и ветер пустыни... и ржущий, топочущий, горячий конь... и пылкие, образные песни нумидийки!.. И долгая скачка по песчаной пустыне... и отдых... Сладкий отдых в тени приятного банана... в свежести благоухающего оазиса... рядом с нежнейшим журчанием ручейка, несущего свои прозрачные, свежие... чистейшие воды!..

Все эти картины вмиг пронеслись перед воспалённой, лихорадочной фантазией Агастабала, тогда как он с большим трудом продвигался по винограднику в поисках источника, вода которого смягчила бы сжигавшую его жажду.

— О, воды!.. Хоть немножко воды! — шептал несчастный, чувствуя, как его покидают последние силы...

И, пройдя ещё два или три шага, рухнул на землю.

Взгляд его начал тускнеть... а ему показалось, что бледнеет солнечный свет, как будто бы светило вдруг скрылось за плотными тучами. Он почувствовал расслабленность, сонливую усталость; ему надо было отдохнуть; какая-то благотворная дремота медленно овладевала его членами.

Он умирал от потери крови, не приходя в сознание. Так прошло пять минут, но внезапно, чудовищным усилием своей неистовой воли он приподнялся, опираясь о землю обрубками, кровь из которых теперь уже сочилась по каплям, с крайним трудом поднялся на ноги, огляделся и увидел густой-густой туман, застилавший солнечный диск, и тогда он закричал из последних сил:

— Значит, это смерть?

Услышав, несмотря на стоявший в ушах звон, эхо собственного голоса, он яростно погрозил кровоточащими обрубками стенам Рима, которые он ещё различал в застившем глаза тумане. Глаза его в последний раз сверкнули ненавистью, и Агастабал, скрипя зубами, тусклым, но ещё полным дикого гнева голосом воскликнул:

— Будь ты проклят, ненавистный Рим!

И тут же упал на бок, и больше не поднялся.

* * *

К полудню того же самого дня траурная процессия готовилась отправиться из храма Весты на Новую улицу, а оттуда к Коллинским воротам.

Внутри дома весталок, а точнее в библиотеке, Опимия со связанными за спиной руками стояла перед верховным понтификом, окружённым другими верховными жрецами и ликторами.

За Опимией, по другую сторону просторной комнаты расположились остальные весталки, заплаканные, притихшие, с бледными лицами. Не хватало только Сервилии, которая в это время охраняла алтарь богини.

Верховный понтифик и все другие жрецы, печальные, нахмуренные, подавленные, были одеты в тёмные туники и тоги — в знак скорби и беды.