Книга Синагога и улица - Хаим Граде

Раввин и обыватели расстались тем не менее дружелюбно, хотя и холодновато. Реб Ури-Цви Кенигсберг скопил немного денег, и раввинский дом тоже был его собственностью. Главы общины пообещали, что новому раввину придется, прежде всего, выкупить раввинский дом и заплатить за него наличными прежнему раввину. В последний момент реб Ури-Цви ощутил укол в сердце от того, что покидает это место, где прожил десятки лет в покое и почете. Неуютно было супругам и по приезде в Гродно. Вместо того чтобы обрадоваться, дети упрекнули мать, что этим переездом она поломала отцу жизнь на старости лет. Мать отвечала, что, когда дети доживут до своих внуков, тогда поймут, как скучают по ним дедушки и бабушки. Кроме того, детям нечего бояться. Родители пока не собираются у них поселяться.

Оба сына, Янкл-Довид и Гедалья, — кудрявые, полные и круглолицые, как отец, — по характеру тоже уродились в него. Это были деликатные, медлительные, не слишком разговорчивые люди, любящие покой. Женившись, братья открыли на паях обувной магазин. Они были довольны своей жизнью в Гродно без вмешательства матери. Поэтому им очень не понравилось, что она собирается переехать и, конечно, захочет давать указания, как им жить, как делала до их женитьбы. Они понимали, что матери надоело быть раввиншей в маленьком местечке. Так разве она удовлетворится ролью няньки при внуках? Однако не только с посторонними людьми, но даже с собственными женами и с родной сестрой братья об этом не разговаривали.

В отличие от обоих сыновей, дочь никогда не слушалась матери, и когда раввинша хотела чего-то от нее добиться, ей приходилось просить мужа, чтобы он напомнил Серл о заповеди уважения к матери. Похожая внешне на мать, но немного выше ростом и шире ее, дочь искала для себя такого мужа, чтобы она его слушалась, а не наоборот, как это было в доме ее родителей. У ее мужа было рябое лицо, веселые глаза, широкие плечи и короткие толстые руки. Хотя звали его Эзра Эйдельман, он способен был быть очень неделикатным[212]. Он торговал в магазине платками и вел себя по-еврейски, но не чересчур набожно. Мужу Серл было лень во что-то слишком серьезно вдумываться, а когда жена спрашивала, не знает ли он, чего мама хочет добиться своим переездом в Гродно, он отвечал:

— У тебя что, других забот нет?

Он знал: чего бы его теща ни хотела, от него она этого не добьется.

Реб Ури-Цви ожидал, что они снимут двухкомнатную квартирку, и уже собирался разделить между детьми книги, без которых он может обойтись.

— Пока мы еще живы, — сказала Переле и сняла пятикомнатную квартиру. Кроме старой мебели, привезенной из Грайпева, она прикупила еще новый диван, шкафчики для посуды, длинный обеденный стол для столовой, комод для белья, полдюжины стульев. К тому же заказала новые книжные полки. Переле велела поменять в съемной квартире старые выцветшие обои и заново покрасить все комнаты: стены — синим, а потолок — белым. Когда дом был уже выкрашен, а мебель расставлена, она вместе с девушкой-прислугой вымыла окна и повесила на них гардины. Реб Ури-Цви смотрел на все это, испуганно и растерянно выпучив глаза: где слыхано, чтобы раввин, на старости лет отказавшийся от места, дабы пожить на покое, устраивал для себя такую квартиру? Раввинша отвечала ему на это, что Бог — отец наш. Другим-то ведь реб Ури-Цви всю жизнь говорил, что еврей должен полагаться на Господа, а сам не полагается на Него.

Синагогу, в которой он должен был изучать Тору, для него тоже выбрала жена. Сам реб Ури-Цви скорее предпочел бы сидеть в какой-нибудь деревянной маленькой молельне с низкой дверью, чтобы при входе надо было наклоняться, с бимой и орн-койдешем, уютно стоящими рядом, с большой печью у западной стены, чтобы зимой греть спину, и с большими простыми столами, за которыми старики сидят над священными книгами при свете керосиновых ламп. Однако Переле выбрала как раз большую каменную синагогу с высоким потолком. Местечковый раввин всегда ощущал, что у него над головой висят тяжелые бронзовые канделябры. Широкие окна пропускали целые потоки света и слепили глаза, когда хотелось посмотреть на улицу. На биму и к орн-койдешу надо было подниматься по нескольким ступенькам с перильцами, окованными железом, как будто в тюрьме, не рядом будь помянута. Однако в этой каменной синагоге молились оба сына реб Ури-Цви, поэтому Переле хотела, чтобы и ее муж там молился и изучал Тору. В праздники она будет стоять там у занавеси женского отделения и смотреть, как он и сыновья благославляют евреев[213].

— Доставь мне удовольствие, — просила она, и реб Ури-Цви подумал: «Ладно, доставлю».

Гродненские обыватели с восторгом отзывались о грайпевском раввине, отказавшемся от должности, чтобы целиком посвятить себя изучению Торы и служению Господу. Особенно радовались обыватели из каменной синагоги. К ним прибыл мудрец, который своим изучением Торы и величественным лицом принесет еще больше света в их святое место. У первого синагогального старосты и чтеца Торы реб Довида Гандза тряслась голова. Он был тонким, как игла, но с густой бородой колечками и с большими черными неподвижными глазами, как будто замерзшими или высохшими. Второй синагогальный староста, реб Меир-Михл Йоффе, любил вести молитву сам, когда ее не вел кантор. У него был полный рот золотых зубов, круглая бородка, круглое брюшко. По праздникам он ходил в цилиндре и фраке. Третьего синагогального старосту звали Мойше Мошкович. Он производил больше всего шума. Это был низенький, крепкий, юркий еврей с жесткой белой бородой и с бородавками на носу. Дела его менялись в зависимости от времени года. Накануне Пейсаха он брал подряд на выпечку мацы, накануне праздника Кущей торговал цитронами. У него дома можно было купить ханукальный светильник, новый талес, подержанный том Талмуда. Если какое-то местечко искало раввина или какой-нибудь раввин искал себе зятя, Мойше Мошкович знал подходящих кандидатов. В Дни трепета он трубил в синагоге в шофар, на Симхас Тойре вызывал людей на гакофойс[214] и на протяжении всего года на исходе субботы совершал в синагоге обряд гавдолы. Бывший грайпевский раввин реб Ури-Цви Кенигсберг еще не успел толком познакомиться с местными обывателями, как синагогальные старосты уже окружили его однажды вечером между Пейсахом и Швуэс и заговорили с ним по-свойски, хотя и с глубоким почтением:

— Мы подумали и решили, ребе, что вы будете на Швуэс читать проповедь о даровании Торы, — провозгласил Мойше Мошкович.

— Люди просят. Мы вам обещаем, что синагога будет переполнена, иголке будет негде упасть, — напевно сказал Меир-Михл Йоффе.

— Жаждущие, идите все к водам![215] И нет воды, кроме Торы[216]. Наш город хочет услышать что-то новое от хорошего проповедника, как страдающий от жажды в пустыне хочет воды, — сказал реб Довид Гандз, вылупив на раввина свои мрачные глаза. Однако Мойше Мошкович терпеть не мог намеков, он любил прямоту, поэтому снова вмешался: