3 сентября. ‹…› Пришел М. А. и позвал к себе. Читал корректуру своих статей о театре, очень интересно. ‹…› Потом заговорили о стихах. Он сказал, что «Венок» мой ему все больше и больше нравится, за исключением 2–3-х легко поправимых упущений, все хорошо в размере и рифмах, и ему непонятно, почему я не пишу, раз для этого все готово.
23 сентября. ‹…› Пришла Алекс Мих, говорили о Макс Ал, К Ф, перейдя в мастерскую, заставил меня снова читать венок. ‹…› В 11 часов мы поехали на поезд. На прощание К Ф, держа мою руку, за что-то очень благодарил и бесконечно хорошим голосом говорил, что очень рад, что познакомился со мною.
М. С. Фельдштейну
Темно-серебряная грива,Улыбкой искривленный рот,В движеньях плавных гибкость ивыИ шеи томный поворот –Наш берег красили доселе,И вот их увезете ВыОт золотого КоктебеляПод небо каменной Москвы.Кто ж будет в темпе менуэта,Волос откинув серебро,Метать с изяществом поэтаНеблагодарное ядро?Кто будет с даром чрезвычайнымСтишки запоминать с листаИ кто поведает нам тайнуПро темно-серого кота?Теперь торжественно воспетыСтихами с ног до головы,Привычным темпом менуэтаНа север устремитесь Вы,И нас забудете ужели,Свершивши путь унылый свойОт фернампиксов КоктебеляК камням московской мостовой?
Коктебель. Август 1913
Из дневника 1913 года:
1 августа. ‹…› Ночью я сошла к скамейке, где плясали и играли все в горелки, – меня заставили читать; от смеха Мих Сол переламывался пополам.
7 августа. ‹…› Накануне Сережа звал нас на чай и проводы Мих Сол, но его опять уложили, и он пришел прощаться ужасно смущенный. Т. к. ему ужасно хотелось поиграть с нами в стихи, я добыла бумаги, и после проводов мы играли ужасно шумно. Предварительно я прочла новые стихи, Мих Пав тут же стал их списывать, и все были весьма довольны.
Мн Мих Сол!
Не найдя подходящего случая для прочтения посвященной Вам элегии перед Вашим отъездом, но и не допуская возможности, чтобы Вы уехали невоспетым, позволю себе послать ее Вам вслед. (Черновик письма М. С. Фельдштейну).
М. П. Вьюшкову
Господь, Господь, какое чудоЕще свершишь ты к сентябрю?Михаил Павлович отсюдаЧуть не взошел на Сююрю!Сей склон немыслимо тяжелымПрославился во все концы.Не снилось даже дискоболамДерзнуть на грозные зубцы.Что ж ныне слава дискоболья?Горсть пепла? Дар рабов царю?Иль пыль с запекшеюся кровьюНа скользких склонах Сююрю?
Коктебель. До 13 августа 1913
Из дневника 1913 года:
9 августа. ‹…› Мих Павл взошел на Сююрю.
К. Ф. Богаевскому
Мы, чужеземцы дали невской,Широкий миновали входИ дверь с табличкой «Богаевский»И над крыльцом зеленый свод.Внутри, как за стенами храма,Царил торжественный покой,И синие светились рамыУ Вашей тихой мастерской.Вы нас вели сквозь чащи садаПод тень древесных верениц,Темно-коричневого взглядаНе отрывая от страниц.Отрывисто угрюм и четокБыл звук немногих ваших слов.Ровны, как зерна тех же четок.Вскрывались дали вещих снов –Торжественны, неуловимы,Неумолимы, как и Вы,Нас быстро уводящий мимоСквозь чащи перистой листвы.Ах, если б можно, нам пришлось быВ них заблудиться много раз,Но вы не чувствовали просьбыБессильных оторваться глаз.Нас провожали терпеливо,Снося безропотно искус.Лишь что-то бормоча ворчливоВ свой кверху устремленный ус.
Из дневника 1913 года:
10 августа. ‹…› отправились к Богаевскому через уютный двор с могучим виноградом на стене, прошли через зеленое крылечко в прихожую, увешанную ранними его этюдами и в громадную, слишком нарядную и аккуратную мастерскую, с синими рамами окна. Посидели без хозяина, рассматривая старые вещи на стенах. Пришел К Ф весь пепельный, поднял один ус, слегка улыбнулся, спросил, едем ли мы скоро.
‹…› На свои стихи он поворчал в ус, что я не поняла, что он не торопился нас провожать и т. п., но на Сережино с чувством сказал: очень хорошие стихи. Просил списать ему все.
В. А. Соколову[514]
Он сиял, как алмаз среди стекол,Но профессору в отдых был дан иСобрался стремительно Сокол,Уложивши свои чемоданы.Кто-то нас вразумит и научит?Кто расскажет нам случай с Адамом иО том, как болезнь его мучит,И о том, как невежлив он с дамами?Не забыть и забывчивой МагдеУказаний о правой ноздре, иВ Москву она жаждет сама, гдеЗаработает с вами бодрее,А не будет в далеком «Кок-Яре»Бормотать над десятым стаканом иБуянить в Кок-Ярском угареТак, как будто воюет с Балканами.В нашей памяти ярки и живыНезабвенных уроков часы иШаров Ваших мыльных отливы,И лучи на закате косые,И монгольский разрез Ваших глаз,Ваши длинные черные кудри иО Гогене прекрасный рассказСоломоновой книги премудрее.Станет солнце в тумане багровом,Поседеют от снега леса иТогда соберемся мы снова,Чтоб приветствовать вас, Гокусаи.А пока вспоминайте о лете,Об уроках в горячем июле иНе меньше горячем приветеУченицы внимательной Юлии.
Коктебель. До 14 августа 1913
Из дневника 1913 года:
28 июля. ‹…› Сокол и Сер Эфрон пришли просить мои стихи. Соколу они уже были списаны, т. к. мне передал его просьбу раньше К В, а я согласилась с радостью: он меня так обрадовал тем, что удивительно хорошо со мной поздоровался. Пришлось и Серг Як писать, пока еще не отдано.
‹…› я бросила элегию и пришла на балкон. Сокол рассказывал об Адаме и о Магде, пьющей в Кок-Яре. Она пришла и сама, ей повторил.
С. Я. Эфрону
Ей повезло: ее натура,Экстазом подвига объята,С повышенной температуройПозировала до заката.В подушках на высоком ложеЧеканный лоб был бел и гладок,Прозрачно-матовая кожаСветилась в груде медных складок.Из мраморной единой глыбыЧерты, изваянные четко,И носа тонкие изгибы,И тяжесть губ, и подбородка,Врезалась рама черных прядейИ брови в их змеином взлете,И пальцы в движущемся рядеНа золотистом переплете.И окаймлен лучистой черньюРесниц, изогнутых без меры,И острых – на венец из терний –Цвел взгляд цветком зелено-серым.Извилисто певуч и длиненБыл весь разбег текучих линий,И темный галстук посрединеЗмеился лентой темно-синей.И плед был на коленях согнут,Напоминая зиму, город,И был отвернут и отстегнутЕго рубашки белый ворот.А сзади крупные навислиПрозрачной парусины складки,И в них сквозили чьи-то мыслиВ неугомонном беспорядке,Ветвей качающихся тени,И море с нежной синевою,И скал червонные ступениЗа неподвижной головою.Прославлены до апогея,До мученической короныИ имя гордое – СергеяИ прозвища его – Эфрона.Но вот теперь уносит мореНатуру моего портрета,И тяжкое постигло гореИ живописца и поэта.
