Книга Последнее письмо из Москвы - Абраша Ротенберг

Лузер в недоумении смотрел на него:

— О каких родных ты говоришь?

Арон впал в замешательство, будто перед ним был иностранец, говорящий на неизвестном языке. Лузер, в свою очередь, тоже не понимал, что происходит.

— Я о твоих братьях и сестрах. Разве они жили не в Западенце?

— Мы все там жили, — ответил Лузер изменившимся голосом — тон его стал более сдержанным, он говорил осторожно, словно пытаясь не сказать лишнего. Арон слушал его и все меньше понимал. Лузер сказал:

— Всего минуту назад ты говорил о нашем везении — что мы выжили, потому что смогли сбежать. Согласен с тобой. Но чтоб ты не заблуждался, скажу тебе, что не только ваша семья смогла уйти живой.

Арон с растущей тревогой в сердце ловил каждое Лузерово слово.

— Мои братья тоже ушли из поселка до начала войны. Они отправились добровольцами в Днепропетровск, чтоб активно участвовать в строительстве плотины.

— А кто же, кто уехал?

Лузер спокойно ответил:

— Все. Мы были партийными активистами и всегда старались быть на передовой — в труде ли, в борьбе ли, в войну и в мирное время. Мы выжили благодаря своей сознательности.

Арон смущенно смотрел на него и наконец решился спросить прямо:

— Ты хочешь сказать, что твои братья и сестры живы?

— Именно так. Все.

Арон побледнел, он был белее белых ленинградских ночей. Закрыв лицо руками, он только и мог что бормотать: „Не чудо ли это? Да что я говорю?! Это как десять, сто, тысяча чудес разом. Невероятно, невероятно!“

— А где сейчас твои родные? — спросил он.

Лузер спокойно выслушивал вопросы Арона, а тот обнимал его так крепко, что ответить ему было едва возможно. Оба они были взволнованы встречей и новостями. В какой-то момент Лузер наконец смог рассказать моему мужу, как все было:

— Некоторые из них после войны остались в Днепропетровске, другие поехали в Запорожье. Первые работают на плотине. Вторые — на автозаводе. Все они члены партии, активисты.

— Ты сбил меня с толку, — бормотал Арон, — не могу поверить всему, что ты говоришь.

— Но почему ты сомневаешься?

Арон был бел как мел, и слова давались ему с трудом:

— Лузер, я так счастлив, настолько безумно счастлив, что мне даже трудно это принять. Столько лет мы считали вас погибшими, а сейчас такая новость.

— Но ведь хорошая новость, — ответил Лузер сквозь смех.

— Я сейчас будто пыльным мешком ударенный — одновременно счастлив и в то же время чувствую себя виноватым.

— Но почему виноватым?

На этот вопрос Арон не ответил и перевел разговор на другую тему:

— Скажи, Лузер, а ты когда-нибудь писал Дуне о том, что все ее родные выжили?

— Нет. Так и не написал.

— Почему?

— В войну, во время эвакуации, мы потеряли ее адрес.

— Ну, это легко исправить.

— Не так-то легко. Когда война закончилась, у нас было множество причин не контактировать с ней; потом же остались только отговорки. Для нас, то есть для меня и братьев, важнее всего, превыше всего было членство в партии. Мы занимали ответственные посты, и оттого были крайне уязвимы: ведение переписки с гражданами капиталистических стран было бы отличным козырем для тех, кто хотел подсидеть нас и уничтожить. Я прекрасно осознаю, что пожертвовал отношениями с сестрой ради карьеры в партии. С тех пор многое поменялось: теперь им не нужна причина — нас можно уничтожить лишь за то, что мы евреи.

— А почему было не написать Дуне из Берлина?

— Думаешь, в Берлине было не так? Чтоб тебе было понятно: я был полковником-евреем, под моим началом было множество людей, мы служили в насквозь прогнившем, развратном городе — я много чего мог стерпеть, но позволить себе — ничего, поскольку был и остаюсь честным и неподкупным человеком. За обе эти характеристики — принадлежность к евреям и порядочность — некоторые армейские шишки определили меня во враги, которых рано или поздно надо будет загнать в угол. Это сильно усложняло мне жизнь. Думаешь, у меня тогда была возможность во всем этом бедламе разыскивать адрес сестры?

— Я все понимаю, — сказал Арон.

— И еще мне хотелось бы узнать, отчего она не пыталась нас найти.

— На то у нее была причина, и отчасти этой причиной оказался я.

— Ты?

— После войны из разных источников мне сообщили, что все евреи Теофиполя были убиты нацистами, среди них мои родители, братья, сестры. Никто в этом не сомневался. То же самое говорили и о Западенце, что все тамошние евреи были истреблены. Через год я написал об этом Дуне в Буэнос-Айрес. Тогда было страшное время, ты и сам об этом знаешь, так что нечего тут расписывать.

Письмо я не подписал и обратного адреса на конверте не указывал, но они все равно поняли, кто я. В письме мы говорили, что кроме нас с Бетей не выжил никто — я лишь передал то, что знал сам. После этого переписка прервалась на более чем двадцать лет и затем возобновилась благодаря стараниям одного близкого друга. Я даже побывал в Чоне, и там один человек подтвердил, что вся ваша семья убита. Дуня оплакивает вас вот уже более тридцати лет, да и я тоже, потому что был уверен — до сегодняшнего дня был уверен, — что вас уже нет в живых. И мне все кажется, что это просто сон, от которого так не хотелось бы пробудиться.

Арон на какое-то мгновение замолчал и потом признался:

— Я ощущаю вину за то, что причинил Дуне столько ненужных страданий.

— Не ты в этом виноват, а жизнь. Я настолько же виновен или безвинен, как и ты. Я без устали спрашивал себя: отчего не пишу ей? Как так вышло, что совсем о ней не думаю? Истратив свою жизнь на труд в коллективе, борьбу за справедливость, за будущее, я подошел к моменту, когда приходится взглянуть правде в глаза, оглянуться вокруг, прозреть. И что я увидел? Что мы просто эгоисты и что наш так называемый великий гуманизм — всего лишь слова. Признаюсь тебе: мне страшно стыдно за себя и ужасно жаль Дуню. Надо как-то это исправить.

Тут Арон вспомнил, что до сих пор не упомянул одного обстоятельства, которое напрямую касалось их разговора. И хоть он не особо ориентировался в ветхозаветных текстах, но вспомнил легенду об Иосифе[51], который, фактически обладая царской властью, жестоко играл на чувствах братьев, прежде чем открыться им. Но на игры времени не было.

— И как ты думаешь это исправить? — спросил он Лузера.

— Не знаю, но уверен, что такая возможность непременно будет.

— Съездить к ней, скажем?