Книга Железный тюльпан - Елена Благова

— Рита!..

— Не ори. — Рита Рейн поднесла пирожное ко рту. Казалось, она наслаждается Аллиным отчаянием. — Пытаешься пробудить во мне бабью солидарность? На жалость бьешь?.. Никогда не бей на жалость, девочка. Ни с мужчиной, ни с бабой. Ни с кем. А что ты скажешь, если это я убила Любу Башкирцеву?

Рита поедала пирожное спокойно, медленно жуя, размеренно двигая челюстями, не сводя с Аллы наглых, огромных черных глаз. Пышные волосы, забранные у висков сверкающими заколками — «бижутерия или алмазы?!.. с Бахыта станет…» — спускались по голой спине. Танцовщица любила декольтированные платья.

Две красивых женщины в полумраке ресторанного зала смотрели друг на друга, как две щуки, стоя бревнами в темной воде, стоят неподвижно, не сводя друг с дружки застылых янтарных глаз.

— Ты… ты убила Любу?..

— Ну, беги. Беги, доноси все своему журналистику. Беги в суд, в прокуратуру, в милицию, куда угодно. Давай! Что же ты сидишь? Ты же хотела правды? Ну? Если это я?

Халдей, как демон, возник на плечом у Аллы.

— Счет, мадам.

Она наврала мне.

А если она не наврала тебе?!

Я крепко вцепилась в руль «вольво». Мы только что пообедали вместе с Игнатом. Я решила не терять Игната, хоть я и отказала ему. Сегодня отказала, завтра соглашусь — так он должен думать про меня. Все же Игнат, благоволящий ко мне — один из путей невозможного, невероятного спасения, один из забитых наглухо выходов. Я не стала рассказывать ему о позавчерашнем разговоре с Ритой. Рита — это мое личное дело. Что, если позвонить Горбушко и сказать: все, нашла, пьем шампанское? Свершилось.

Машину крутануло на повороте. Через три дня концерт. Через три дня.

Через три дня меня, прямо с «Карнавала», увезут в какой-нибудь занюханный СИЗО.

Но я видела, я читала в ее широко распахнутых наглых смоляных глазах, что она обманула меня. Обманула, чтобы выбить табурет у меня из-под ног.

Она не убивала, но она знает того, кто убил. Гибель Лисовского — ее рук дело.

И это я тоже чувствовала — без горы доказательств, без всего нагромождения улик, которые нужны профессиональному сыщику.

«Вольво» проскользнула по вечернему Садовому кольцу мимо светящейся синей рекламы магазина «Reebock», мимо американского посольства. Прощай, Америка, о… где я не буду никогда… ах, шарабан мой, американка…

Вперед. Я гнала машину по Садовому вперед. Слава богу, пробок нет. До Комсомольской площади я доберусь быстро. До Рязанского переулка — тем более.

Бамбуковые трубки. Они лежат на столе.

И горит, горит белое пламя спиртовки.

— Мы не будем больше курить опий, Канат. Я пьяна от тебя.

— Я тоже, счастье мое.

Серебристый железный тюльпан с двери гаража отсвечивает ледяно, будто фирновый скол. От него становится холодно. Она раздувает ноздри. Из открытой металлической коробочки доносится дурманный запах опия.

— Кури, если хочешь.

— Не хочу. Ни водки, ни опия, ни еды, ни питья. Ни мыслей. Ни чувств. Ничего. Хочу только тебя. Чувствую только тебя.

Они поднесли друг другу себя, как подносят огонь к сухому дереву. Так осторожно, затаив дыхание, подносят кусок зверю, пытаясь его приручить. Так мать подносит ребенка к груди. Так подносят кружку с водой тяжко больному. Жаждущему, кто долгое время промучился под палящим солнцем в пустыне, в широкой степи, и хочет пить.

Они с трудом оторвались друг от друга.

— Я пью тебя. Я выпью тебя до дна.

Губы, глаза, руки, тела, снова губы. Ребра накладываются на ребра. Ладони влепляются в ладони. Вся любовь — это когда одна жизнь накладывается на другую, влепляется, врезается. И не отодрать. Только с кровью, с мясом.

— Милый. Родной. — Она чувствует, как вся тает под ним, превращается в воск, в льющийся в тигле металл. Из нее сейчас можно ковать все что угодно. Она готова к новой жизни. К новой форме. К новому, неизвестному ей воплощению. — У меня теперь есть оружие. Пистолет. Его зовут «Титаник». Так смешно. Мы можем отважиться. Давай их всех перестреляем к чертовой матери. Слышишь, мы можем прорвать кольцо. Я в кольце. Меня загнали. Они все загнали меня. Горбушко. Зубрик. Бахыт. Игнат. Рита.

Она почувствовала, как все его худое горячее смуглое тело, лежащее на ней, напряглось, отвердело, сделалось железным. Не хуже того Тюльпана, что лежал рядом с пистолетом у нее в вечной ее, черной кожаной сумке. Еще сумке рыжей Джой — не Любы Башкирцевой.

— Рита?.. Рита?.. Кто такая Рита?.. Ты ничего мне не говорила ни о какой Рите…

Спиртовка горела. Белое пламя возносилось вверх острым монгольским коротким кинжалом. Такой носил на поясе Чингис-хан.

Его тело стало твердым, железным, железными стали ноги и руки, обнимающие меня. Его всего скрутило, когда я произнесла это имя — Рита. Может быть, так звали его возлюбленную. Может быть, так звали его… жену?..

— Рита… Кто такая Рита, Алла?..

— Канат… Канат… Канат!.. Кто убил Любу?! Кто убил Любу?! Кто?!

Он закрыл мне рот горячим ртом. Рот накладывается на рот. Плечи влипают в плечи. Сердце врастает в сердце. Жизнь намертво, как лепестки железного цветка в тайные пазы, как нож — в обнаженное тело входит в жизнь.

— Костяшки гремят, дорогая. Я щелкаю счетами. Два дня.

— Я умею считать, сволочь.

— За «сволочь» вы, дорогая, получите еще дополнительных десять лет. Без права переписки, ха-ха-ха. Через два дня мы с вами встречаемся. Где вы предпочитаете? У меня дома?.. Чай, кофе, кофе гляссе?.. Или чего покрепче вмазать?.. Вмажем, если дама захочет…

— У меня на «Карнавале», сво… Павел, дорогой. Я буду рада тебя видеть, подонок. Я собрала материалы. Я назову тебе имя.

— С доказательствами? Предупреждаю, без доказательств я материалы не приму. Мне не нужны ваши фантазии. Сальвадор Дали тоже фантазировал. Женщине полезней всего фантазировать в постели. В делах надо быть холодным и трезвым аналитиком.

— Ты придешь?

— Я приду. За «подонка» я накину вам еще немного. Не поскуплюсь.

— Инка, Инка, Инка!.. Спаси меня, Инка… Мне холодно… Мне жутко…

— Джой, ты что это, мать, надралась?..

Серебро прижимала меня к себе вот уж воистину как мать. Ее светлые волосы щекотали мне шею. Я обхватывала ее руками изо всех сил. Я ревела у нее на груди, как ревела на руках у матери в детстве, на станции Козулька. Перед Канатом я так плакать не могла.

— Ну брось, мать, ты совсем у меня плохая стала… Вся страна на тебя пялится, мать, ты ж все время должна быть как огурчик, а ты…