Книга Победителей не судят - Олег Курылев

— Кто-то один из его бабушек или дедушек был признан евреем. Нюрнбергские законы тридцать пятого года разрешают таким брак с лицом германской крови, а их детей признают хоть и не чистокровками, но все же немцами.

— Немцами, но не чистокровками? В чем это выражается?

Эйтель пожалел, что затронул эту тему.

— Детьми они могут состоять в гитлерюгенде и, в общем-то, ничем не отличаться от остальных сверстников, — сказал он, — но, став взрослыми, не имеют права занимать руководящие посты в этой организации. В принципе они могут рассчитывать на имперское гражданство, но, к примеру, путь в партию или СС им заказан.

— Да-а, — протянул Алекс, — как все запутано. Погоди, ты сказал, имперское гражданство? А у тебя какое?

— Сейчас имперское, — усмехнулся Эйтель. — Как говорится, заслужил.

— Не понимаю…

— Мне дали его только после награждения железным крестом первого класса. Я, что называется, доказал свою преданность и полезность империи. А до этого у меня был паспорт с государственным гражданством. Разница не столь велика… до поры до времени, конечно. — Эйтель повернулся в сторону брата. — Помнишь, отец рассказывал нам про нашего дедушку Карла?… Вот все из-за него. Он был евреем только на четверть, но якшался с диаспорой и захаживал в синагогу. Это оставило след в архивах и зафиксировалось в нашей с тобой родословной. Живя в прошлом веке, добрый дедушка Карл и предположить не мог, что спустя десятилетия его посещения синагоги и контакты с иудеями могут как-то отразиться на судьбе внуков.

— Ну хорошо, а этому Кайзеру можно доверять? — спросил Алекс.

— Разумеется, нет. Доверять сейчас нельзя никому, запомни это. Я представлю тебя как своего давнего приятеля. Вильгельм, конечно, не питает к нацистам теплых чувств, особенно после того, как они не позволили ему жениться на любимой девушке.

— Почему не позволили? — пытался разобраться во всем творившемся в Германии Алекс.

— Потому что она тоже была метиской 2-й степени. Закон запрещает двум метисам 2-й степени вступать в брак друг с другом.

— Но почему? — удивился Алекс. — Они ведь как раз… как бы это сказать…

— Одинаковы и созданы друг для друга?

— Ну да, вот именно.

— Нет, брат, здесь все сложнее. Еврей мог жениться на еврейке (правда, сейчас они не могут уже ничего), немец — на немке, метис 1-й степени — на метиске 1-й степени, а вот между метисами 2-й степени брак категорически запрещен.

— Но почему? — не унимался младший Шеллен.

Эйтель то ли вздохнул, то ли чертыхнулся.

— Да потому, что их дети останутся метисами 2-й степени, что затянет процесс превращения их потомков из людей с подпорченной кровью в настоящих немцев. Германское сообщество недосчитается сотен тысяч столь необходимых ему расовых товарищей. Понятно? — Эйтель выжидающе, помолчал, снова повернув голову в сторону брата. — Чего ты на меня уставился? Не я ведь это придумал. Чтобы не потерять множество рабочих рук и тех, на кого можно повесить солдатский ранец, теоретики «нюрнберга» посчитали четвертьевреев пригодными для ассимиляции. Поэтому метисам разрешены браки только с чистокровками.

— Черт-те что! А метисы 1-й степени?

— Полуевреи, что ли?… На этих поставили крест. И хватит об этом. Спи.

* * *

На следующее утро братья посетили мастерскую Вильгельма Кайзера. Эйтель объяснил, что весь гардероб его друга сгорел в адовом пламени Дрездена и тому позарез необходимо подобрать что-нибудь из запасов портного.

— Та-ак, вы всего лишь лейтенант? — с сожалением уточнил Кайзер. — Жаль, чертовски жаль! У меня есть отличный кляйнерок[38]с белыми лацканами из превосходного французского атласа. Как раз ваш размер. Заказ оберста Зейдельмана, ожидавшего к Рождеству тридцать девятого генеральский чин. Увы, что-то там не срослось, и оберст так и остался оберстом. Ну что ж… вот неплохой тухрок[39], довоенное сукно, эмблема ручной вышивки. Та-ак… ага… маловат. Был бы великоват, я бы подогнал, пока вы пьете чай. Ладно, тогда вот эта флигерблуза, или, постойте-ка, вот прекрасный ваффенрок[40]как раз на вас, герр лейтенант. И рубашку с галстуком носить не нужно. Я сшил его для обер-лейтенанта Германа Крика, которого хорошо знал лично, но как раз в тот день, когда, тщательно вычистив сукно, пропарив складки и удалив все лишние ниточки, повесил его на плечики, я прочел в газете о героической гибели Германа.

Говоря это, портной ходил вокруг Алекса, обмахивая специальной щеточкой надетый на того китель.

— Как будто сделано для вас, герр лейтенант, надеюсь, он принесет вам удачу. Бриджи будете брать? Превосходно!

Теплые сапоги, шинель, кепи, ремни и всякая мелочь нашлись в квартире Эйтеля в избытке. Он велел брату снять с погон купленного ваффенрока обер-лейтенантские звезды и размять шнуры, чтобы не осталось следа от отверстий. Достав из письменного стола коробку со значками и медалями, Эйтель нарезал орденские ленточки: одну — для железного креста второго класса, вторую — для восточной медали, которые затем продернул во вторую петлицу кителя, прихватив нитками. Под левый нагрудный карман он приколол значок истребителя.

— Ну-ка, надень, — попросил он и отошел на два шага.— Жидковато, конечно, но сойдет. Не забывай на улице козырять офицерам и полицейским, да не «лопатой» навыворот, как делают это у вас, а ладонью вниз. Вот так, — он показал.

Алекс подошел к зеркалу, висевшему на дверце платяного шкафа. На него смотрел немецкий летчик в ладно пригнанном кителе с желтыми петлицами и серебристыми лейтенантскими погонами. Ему вдруг подумалось, что, если бы не тот, по сути курьезный, случай с портретом Дориана Грея (в Англии отец рассказал ему все подробности этой истории), то так бы оно скорее всего и было. Он стал бы летчиком. Немецким летчиком и к этому времени был либо уже убит, либо вот так же мог стоять перед зеркалом, примеряя обновку. Ведь не было же других причин уезжать. Получается, что та самая минута — одна из полумиллиона минут 1930 года, во время существования которой кому-то в голову пришла идея с этими портретами для заурядного спектакля полуеврейского театрика, запрограммировала перелом во всей его будущей судьбе.

— Ну, хватит любоваться, — сказал Эйтель, отталкивая брата от единственного в его квартире зеркала, чтобы самому поправить повязку и причесаться,— сейчас едем осматривать тот лошадиный плац (надо не забыть карту), потом к майору Имгофу — он мой хороший приятель и толковый мужик. Он командует всей здешней артиллерией и, кстати, как и ты, считает, что толку от нее будет немного. Но — за что я его уважаю, так это как раз за то, что он не опускает руки, а делает свое дело. Без устали тренирует как боевые расчеты, так и флакхельферов… Кто такие флакхельферы? — Эйтель запер на ключ квартиру, и они спускались по лестнице. — Это подростки из гитлерюгенда. У нас уже года два каждый школьный класс шефствует над чем-нибудь в ПВО. В основном, конечно, выполняют функции посыльных и всяких там курьеров, а также помогают на прожекторных батареях. Им даже платят по пятьдесят пфеннигов за дежурство, и некоторые уроки учителя проводят прямо там, поблизости, в каком-нибудь подходящем помещении. Осенью сорок третьего прямиком в одну из таких батарей (правда, не здесь) попала ваша бомба и убила почти половину класса. С тех пор младших школьников перестали привлекать…