Книга Истории дальнего леса - Павел Шмелев

Понял Архип, что сложно ему будет в рамках благовоспитанных инфузорий обоего пола, но делать нечего. Вот и старался он не раздражаться по пустякам. Ведь с ними даже поссориться нельзя — не умеют они показывать свои чувства. А может быть, в этом мире учтивых и благопристойных церемоний и нет никаких чувств. Ни прекрасных, ни ужасных. Нет ни добра, ни зла. Все в этом мире благочинно и пристойно, только часто Архипу воздуха не хватало.

И вот однажды Архип не выдержал и просто прервал разговор о полезности благовоспитанности, громко высморкавшись в белый парадный инфузорский платок, вызвав общее изумление. А потом снял свой парадный парик и гордо вышел в сад. Но ничего не изменилось. Не было ни всплеска чувств, ни выяснения отношений. Все утонуло в болоте благочинности и улыбок.

Архип уже перестал понимать, где реальность, а где сон. Проснувшись в своем деревенском доме, он стал искать свою манишку и смокинг. И несказанно удивился, что манишки нет. А потом Архип долго соображал: как же ему начать трапезу в одиночестве и без полного набора позолоченных тарелок и чашек. Так он и сидел в недоумении на краю лавки, соображая, где же находится.

В этот раз его спас появившийся на пороге сосед Акакий. Представить в мире изящных инфузорий Акакия в косоворотке было абсолютно нельзя. Значит, он не в инфузорном благолепии. Ну и то славно!

— Архипыч, — восторженно сказал Акакий, — ты что-то пропал. Пропускаешь праздники. У меня вино нового урожая, надо пробовать. Сегодня же у нас Прощеное воскресенье — это когда я тебя простил. Помнишь, в прошлом годе, ты ящик спирта утопил в озере, а я тебя простил. Вот. Так нет повода, чтобы это не отметить.

У Архипа просто от сердца отлегло, он уже перестал оглядывать комнату в поисках своего парика. И так ему стало радостно от осознания, что можно не говорить приятности и навалиться на любимую картоху. Вот счастье-то привалило!

Так и продолжался этот полуночный роман, вот только однажды свершилось непредвиденное: тихой июльской ночью озеро стало багрово-красным и выплеснуло свою жидкую внутренность. Презрев привычные берега, воды озера затопили прибрежные низины, и Архип навсегда остался в утонченном мире инфузорий, лишь иногда вспоминая любимые шестеренки. Он уже научился галантно кланяться при встрече с важными соседями-инфузориями семейства туфелек и мило улыбаться встречным многоклеточным интеллектуалам-гибридам.

Вот только по ночам ему почему-то стали сниться его деревенские соседи, особенно часто в его сны приходил некий Акакий Бузяка, уминающий любимую всей округой картоху с неизменной ячменной водочкой, да гидравлические ключи особой точности.

А еще, по какой-то странной иронии судьбы, Архип очень часто видел во сне свой домик, однажды навсегда унесенный бурным потоком, и начищенный шестеренчатый замок. Этот замок, придуманный самим Архипом много лет назад, блестел на солнце, становился все меньше и меньше, пока, оставшись неизменным в своей шестеренчатости, навсегда не растворился в туманной дали памяти…

Василий, заметив перелившийся чай, тяжело вздохнул и прекратил бурное багровое течение вод. Ему привиделись затопленные поля и плывущие в багровом потоке шестеренки различной степени сложности и механической изощренности.

— Привиделось мне намедни чудное буйство природы в загадочных сельских краях, — увлеченно начал рассказ Василий, кидая в топку почти совсем угаснувшего разговора с норкой Анфисой новые витиеватые поленья. — Привидится же такое несусветное. Показалось мне, что стремительный багрово-красный поток свеженалитого чая обратился вышедшим из берегов озером в чудесной стране. И несет он свои воды к морю, и плывут в нем в чужедальние края замысловатые шестеренки. Вот какая напасть приключилась!

— Шестеренки? Ты точно помнишь, что именно шестеренки? — серьезно спросила норка Анфиса, отрываясь от перемешивания какого-то снадобья в глубокой миске. — То есть не восьмеренки, не девятеренки, а именно шестеренки. Это же известный магический символ. Шестеренки — это точно к перемене ветра и затяжному дождю. Вот восьмеренки — это было бы к весенней распутице и большим деньгам. Девятеренки — всегда к перемене участи.

— А участь — это что же такое будет? — неожиданно спросил Василий.

— Ну, это когда тебе природой назначено ползать, а ты вдруг летать стал. Как ежик, — помнишь, как он улетел?

— Надо же, — пробурчал Василий, — умен народ в наших сказочных краях. Значит, по сокровенному знанию, после шестеренок нам на самом деле стоит ждать дождя. Определенно, все идет к затяжному и противному дождю.

Затем он повернул голову к окну, и привиделся ему багровый поток, несущийся по зеленой равнине…

ИСТОРИЯ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Утенок

Эта история началась в конце сумасбродного и ветреного весеннего месяца марта, когда уже закончился снежный вернисаж дизайнерских нарядов элегантных деревьев Дальнего Леса и отзвучали мелодии стремительных метелей. Великолепные в своей неповторимости снежинки, насладившись своим полетом и сном на земле Архипелага Сказок, уже собирались в грозовые тучи. Там, в заоблачной дали, они уже вовсю весело и беззаботно обсуждали зимние приключения.

Казалось, что кто-то невидимый уже повернул скрипящую ручку шарманки времен. Белое покрывало уже было сдернуто с широких лугов, и только вечные часовые зимы продолжали спать на далеких горных вершинах Кантебрийских скалистых исполинов. А внизу, прямо под ними, в Вестбинском королевстве, согласно старинному обычаю, начинался карнавал. Это был праздник чудес и разноликих чудотворцев, а заодно и всех кукольников различных рангов, мастей и темперамента, равно как и прочих бродячих артистов.

У нас почему-то принято считать, что весна — всего лишь время окончания белого царствования холодов или воспетая легионом ветреных и чувствительных поэтов благословенная пора просыпающихся чувств. Да только часто я замечал, что именно в начале весны происходит одно странное явление. Усталые странники, пережив колючую и холодную зиму с ее буранами и заносами, победив свою хандру и снежное безмолвие холодных равнин далеких и чужих земель, с началом весны просто теряют силы. Ведь многие странники совсем не магического сословия, и их силы конечны.

…Когда я прибыл на прошлогодний карнавал, остановившись в таверне «У Джорджа», приближение праздника чувствовалось во всем. Таверна напоминала улей с жужжащими пчелами. Было труднее найти простого скорняка, чем очередного чудотворца или кукольных дел мастера. Вот и моим соседом оказался старый волшебник, владелец занятных говорливых кукол.

Однажды я встретился в узком скрипящем коридоре со своим соседом, неторопливо бредущим по каким-то делам. Он напевал мелодию прошедших времен, и я удивился показавшемуся странным несоответствию усталого, высохшего и щуплого тела и веселого блеска круглых бусинок его глаз.

— Вы, значит, и есть наш новый сосед, — произнес он скрипучим голосом.

— Я, значит, и есть, — весело ответил я, удивившись этому словечку «наш». — А вас-то много будет?