Книга Скрипка - Энн Райс

– А ты видишь мою боль? – Япопыталась оттолкнуть его. – Ты ее видишь? По-твоему выходит, будто твояболь больше моей, и все из-за того, что ты собственной рукой убил отца? У менянет таланта к таким преступлениям, как нет таланта к скрипке. Но одно у насобщее – этот талант к страданию, да, талант к скорби, да, и страсть к томуволшебству, к той тайне, что зовется музыкой. Думаешь, ты вызываешь у менясочувствие, когда навязываешь невыносимые для меня воспоминания о Фей? Тыотвратительный мертвяк. Да, я видела боль Фей, да, я видела, видела и позволилаей уйти, я сделала это, я позволила Фей уйти, позволила! Я вышла замуж заКарла. И этим причинила боль Фей. Она нуждалась во мне!

Заплакав, я попыталась высвободиться из егорук, но не смогла пошевелиться. Я только по-прежнему сжимала скрипку, не даваяему возможности завладеть ею. Я отвернулась от него. Мне хотелось поплакать водиночестве. Мне хотелось плакать без конца. Ничего другого, только плакать ислышать только те звуки, что вторят эхом рыданию, как будто рыданиеединственный звук, способный нести в себе правду.

Он поцеловал меня в подбородок и покрылпоцелуями шею. Его тело передавало нежность и желание, терпение и уступчивость,его пальцы благоговейно обхватили мое лицо, и он склонил голову, словноустыдившись. Срывающимся голосом он произнес мое имя: Триана!

– Я вижу, у тебя прибавилось силы длялюбви, – сказала я, – любви к Маэстро. Когда же ты начал доводитьлюдей до безумия, заставляя страдать? – поинтересовалась я. – Илитакой ход событий предназначен только для меня, Трианы Беккер, ничем непримечательной бесталанной женщины из белого коттеджа на авеню; наверняка я непервая. Кому ты служишь? Зачем ты будишь меня, когда мне снится красивое море?Думаешь, ты служишь тому человеку, чей могильный камень вызвал в тебе такуюмучительную боль, что ты обрел осязаемость?

Он застонал, словно моля меня замолчать.

Но я не собиралась отступать.

– Думаешь, ты служил Богу, которомумолился? И когда ты начал творить горе, если горе было недостаточно острым,чтобы сделать тебя видимым?

Перед нами возникла другая сцена. По рельсамгрохотали трамваи. На кровати причудливой формы – назовем этот стиль арт модерн– возлежала женщина в длинном платье. Оконная рама была выполнена в том жестиле того времени. Рядом с ней стоял фонограф, с толстой иголкой и пыльнымроликом.

Ей играл Стефан.

Она слушала его, поблескивая слезами. Да,непременные слезы, вечные слезы, такие же частые в этом повествовании, каксамые обычные повседневные слова. Пусть чернила превратятся в слезы. Пустьбумага станет мягкой от слез.

Она слушала, поблескивая слезами и не сводяглаз с юноши в коротком модном сюртуке, с длинными атласными волосами (видимо,он не хотел отказаться от своей прически, хотя к этому времени наверняка знал,что способен поменять свой облик), он играл для нее на божественноминструменте.

Это была изумительная мелодия, незнакомаямне, – возможно, его собственная, похожая на лишенную гармонии музыкунашего века: рыдания, громогласный протест природы и смерти. Женщина плакала.Она опустила голову на зеленый бархат, вся такая стильная, словно нарисованнаяна витраже, в своем легкомысленном платье, туфлях с заостренными носами,мягкими колечками рыжих волос.

Он перестал играть. Опустил орудие пытки. Снежностью взглянул на нее и, подойдя, опустился на изогнутый диванчик рядом сней. Он поцеловал ее, да, он был для нее таким же осязаемым, как и для меня,его волосы упали на нее точно так же, как теперь касались меня в этом невесомоммраке, из которого мы наблюдали за происходящим.

Он заговорил с женщиной на кушетке на болеесовременном немецком, привычном моему уху.

– Давным-давно у великого Бетховена былаболезненная подруга, которую звали Антония Брентано. Он любил ее нежно, оченьнежно, как любил многих людей. Ш-ш-ш… Не верь тем сплетням, что рассказывают онем. Он любил многих. А когда у мадам Брентано начинались приступы, он, ничегоникому не говоря, приходил в ее венский дом. И он играл для нее на фортепьяно,играл часами, чтобы облегчить ее страдания. Музыка проникала сквозь полы истены и доносилась до нее, принося с собой утешение и притупляя боль. А потомон молча уходил, даже никому не кивнув на прощание. Она любила его за это.

– Как я люблю тебя, – сказала этамолодая женщина.

Неужели она уже мертва? Возможно, давномертва. Или просто состарилась?

– Ты довел ее до сумасшествия?

– Не знаю! Смотри. Ты не понимаешь,насколько все это серьезно!

Она протянула обнаженные руки и обнялапризрака – нечто осязаемое, страстное, казавшееся ей мужчиной, воспламененнымее изнеженной плотью, ее слезами, которые он принялся слизывать своимпризрачным языком, и этот жест вдруг показался мне таким чудовищным, что всякартина померкла перед глазами.

Он слизывал ее соленые слезы. Прекрати!

– Отпусти меня! – сказала я иоттолкнула его. Я пнула его каблуком, резко вскинула голову и услышала глухойстук от столкновения наших черепов! – Отпусти! – сказала я.

– Отдай мне скрипку, и я тебя отпущу!Глаза. Неужели глаза Лили все еще в пробирке? Помнишь, ты позволила разрезатьее, и зачем – удостовериться, что ты по какому-то незнанию или глупости сама еене убила? Глаза. Помнишь? Глаза твоего отца, они были открыты, когда он умер, итвоя тетя Бридж сказала тебе, не хочешь ли их закрыть, Триана, и добавила приэтом, какая это честь, закрыть ему глаза, и показала тебе, как это делается…

Я боролась, но так и не высвободилась из егорук.

Послышалась музыка, барабаны выстукивали что-тозловещее и дикарское, но надо всем этим шумом поднимался голос скрипки.

– Ты хотя бы заглянула в глаза своейматери в тот день, когда позволила ей уйти навстречу смерти? Она умерла отспазмов, глупая девчонка, ее можно было бы спасти, она не была дряхлой – ейпросто до смерти надоело жить, ей просто до смерти надоела ты и все ее грязныедети и ее перепуганный муж, сам как ребенок!

– Перестань!

Я внезапно увидела своего мучителя. Мы сталивидимыми. Вокруг нас собирались огни. Он стоял немного поодаль. Я держала вруках скрипку и злобно смотрела на него.

– Будь ты проклят со всеми своимивидениями, – сказала я. – Да, да, признаю, я убила всех их, я однавиновата; если Фей умерла и уже сейчас в могиле, то это сделала я! Да, я! Чтоты станешь делать со скрипкой, если я ее верну? Доведешь до сумасшествия ещекого-нибудь? Станешь слизывать чьи-то слезы? Я тебя ненавижу. Моя музыка быламоей радостью. Она возвышала меня! А что делает твоя? Только ранит и превращаетвсе в бессмысленность.